Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ) - "Вансайрес". Страница 146
Бережно храните мой перстень,
Весёлые Духи Озера.
Он для меня потерян,
Но пусть для других печаль,
Которую он хранит,
Превратится в радость рассвета.
И Хайнэ плакал над этим чужим страданием, как плакал над своим собственным — прячась от посторонних взглядов, изливая слёзы в подушку, прикрывая лицо веером и стараясь одновременно весело говорить о чём-то с Хатори так, чтобы у того и мысли не возникло, что что-то не так.
— Как я жалею, что нам не довелось никогда увидеться, — шептал Хайнэ, гладя дрожащей рукой страницы книги. — Точнее, нет… Вы видели меня, держали меня на руках, пусть это и было один только раз. Если бы я мог надеяться, что вы…
На этом он замолкал, не решаясь даже произнести слов безумной, не основанной ни на чём надежды вслух.
Он читал по одному стихотворению в день, боясь, что вскоре книга закончится, и он вновь останется наедине со своим горем, о котором нельзя было никому поведать ни слова. А потом, в один прекрасный день, начал писать стихи сам, хотя всегда был уверен, что ни имеет ни предрасположенности, ни интереса к поэзии.
Но это оказалось удивительно легко — и Хайнэ перестал лить по ночам слёзы, изливая их вместо этого на лист бумаги.
Как ни странно, дальнейшая судьба этих неумелых стихотворений его мало интересовала. Он даже не пытался прятать их от чужих взглядов, как когда-то прятал рукописи Энсенте Халии, и оставлял исписанные листки повсюду — в своей спальне, в столовой комнате, в саду, позволяя ветру срывать бумагу со столика в беседке и уносить неизвестно куда.
Как-то раз Хатори поднял один из листков и прочитал написанные на нём стихотворения.
— Покажешь их потом ему? — поинтересовался он.
— А? Кому? — рассеянно спросил Хайнэ, смотревший на тёмно-розовые ветви дерева абагаман, занесённые снегом.
В данный момент его больше всего занимал праздный вопрос: возможно ли такое, чтобы абагаман зацвёл зимой?
Везде говорилось, что это дерево может зацвести когда угодно, в любой момент, но даже тогда, когда у него нет листьев?..
— Онхонто, конечно, — пожал плечами Хатори. — Ведь все твои стихотворения о нём.
— Нет, не покажу, — всё так же рассеянно откликнулся Хайнэ. — Я их пишу не затем, чтобы их кто-то увидел. Даже тот, о ком они написаны.
— А зачем?
— Не знаю, — сказал Хайнэ задумчиво. — А зачем я дышу?
На это Хатори ничего не ответил, но он и не ждал ответа.
— Странная у тебя к нему любовь, Хайнэ, — проговорил брат, опираясь на перила беседки и глядя куда-то вдаль. — Больше похожа на…
— Замолчи! — перебил его Хайнэ, вскинув голову. — Не смей больше произносить ни слова, понял?!
Хатори понял и больше ни разу не заговорил на эту тему.
Томик стихотворений Ранко Саньи медленно, но верно подходил к концу; оставалось лишь несколько страниц — стихотворений — вечеров, проведённых с дорогим сердцу поэтом.
В тот день, когда Иннин в очередной раз пришла на тайное свидание с Хатори, ещё не зная о том, что это свидание последнее, до конца книги оставалось лишь семь страниц.
Хайнэ долго пересчитывал эти страницы, вертя книгу в руках и раздумывая о том, как жить дальше — то ли не читать последние стихотворения как можно дольше, оттягивая роковой момент, то ли просто начать перечитывать книгу заново.
Так и не решив для себя этот вопрос, он лёг спать, но сон долго не шёл к нему.
А потом в комнате раздались какие-то странные шорохи.
Хайнэ увидел проскользнувшую по полу тень и похолодел — на мгновение показалось, будто это демон или призрак. Испугавшись, как пугаются только дети, он хотел было броситься к Хатори и разбудить его, но, перевернувшись на другой бок, увидел в его постели женщину.
Нет, не просто женщину — Иннин.
Как ни странно, мысль о том, что это просто дурной сон, ни разу не пришла Хайнэ в голову.
Он сразу же закрыл глаза и начал медленно считать про себя, стараясь выровнять дыхание. Когда он досчитал до тысячи, комната была уже пуста.
Подождав ещё какое-то время, Хайнэ приподнялся и пополз к пустой постели Хатори, которая так же, как и его собственная, была разложена на полу. Он наклонился и, подняв простыню, поднёс её к лицу. Бросившийся в лицо аромат был, несомненно, запахом духов сестры — для обладавшего чувствительным обонянием и, кроме того, прекрасно разбиравшегося в благовониях Хайнэ это было доказательством, гораздо более убедительным, нежели лицо девушки, которое он увидел в полутьме.
Он положил простыню на место.
Мыслей в голове не было, однако сердце начинало колотиться всё чаще — ритмичный стук перешёл в аритмичный и, наконец, в бешеный, как после быстрого бега.
Губы Хайнэ кривились, и ухмылка эта была, скорее, злой, чем горькой.
— Ах, так, значит, — проговорил он очень тихо и с угрозой. — Вот так…
Но злость тут же сменилась каким-то испугом.
Нет-нет, не может этого быть, так не может быть, почему, когда, они ведь даже не виделись толком?
Однако в этот момент до ушей Хайнэ донеслись звуки, превратно истолковать которые при всём желании было сложно — приглушённые стоны и вздохи.
Выпучив глаза, но всё же сохраняя остатки самообладания, чтобы стараться двигаться бесшумно, Хайнэ на четвереньках пополз к дверям. Вывалившись в коридор, он поднял голову и стал прислушиваться, чтобы понять, откуда идут звуки. Понять это было несложно — стоны неслись из-за закрытой двери в соседнюю комнату, вечно пустовавшую спальню Хатори.
Хайнэ зачем-то поднялся на ноги — зачем, он и сам не знал.
Точнее, была в его голове одна-единственная нелепая и смехотворная мысль: ну, подслушивать и подглядывать за ними на четвереньках — это совсем уж жалко…
Колени тут же отозвались болью, но сейчас это доставило Хайнэ какую-то злую радость.
Он специально пошёл на цыпочках — не затем, чтобы двигаться тише, а затем, чтобы тело отозвалось совсем уж невыносимой болью, от которой хотелось орать благим матом.
Хайнэ молчал и только кровожадно улыбался, как будто его главным желанием в этот момент было причинить своему телу самую невероятную пытку, которая только возможна.
Подобравшись к соседней комнате, он очень тихо и осторожно приоткрыл двери…
И тут же увидел их — и вживую, и в отражении зеркала.
Огненно-рыжие волосы брата, рассыпавшиеся по постели и частично свешивавшиеся с неё, полностью закрывали лицо и верхнюю часть тела Иннин, и Хайнэ видел только обнажённую ногу, согнутую в колене.
Ну и Хатори, разумеется. Хатори он видел целиком — вплоть до самых откровенных деталей, которые и раньше было невыносимо видеть.
Хайнэ затрясло.
«Ты… ублюдок, — подумал он с такой невероятной злобой, что если бы мыслью можно было убить, то от Хатори не осталось бы уже и пепла. — Я… я тебя ненавижу».
Это было даже хуже, чем тогда, когда Хатори вернулся после свидания с Марик. Тогда Хайнэ извёл себя, воображая эти сцены, но теперь он видел их вживую — и это было много, много хуже. И неважно, что вместо Марик была Иннин…
В тот момент это было совершенно неважно.
«Я убью тебя, — думал Хайнэ, сжимая руку в кулак так, как будто бы в ней был нож, который он собирался вонзить в обнажённую спину брата. — Я сейчас тебя убью».
Но никакого кинжала у него не было, и никого он не убил.
Когда Хатори глухо застонал и прекратил двигаться, Хайнэ очень осторожно прикрыл двери и вернулся к себе, всё так же на цыпочках, но на этот раз боль в коленях была несравнима с той болью, от которой изнывала, казалось, каждая клеточка тела — каждая жила, в которых сейчас, несомненно, текла не кровь, а чистейший смертоубийственный яд.
— Не прощу, — шёпотом повторял Хайнэ, стиснув зубы и прожигая горевшим от бешенства взглядом стену. — Не прощу, не прощу, не прощу, непрощунепрощунепрощуенепрощуникогда.