Гаджет. Война Феникса - Жеребьев Владислав Юрьевич. Страница 33

Достав фотографию из рамочки, Илья осторожно завернул ее в кусок картона, чтобы, не дай бог, не помялась, и убрал в широкий боковой карман синей робы. Пройдясь по комнате, он вытащил остатки сбережений, что собирал на отпуск, вытащил из ящика письменного стола обручальные кольца родителей в маленькой черной коробке и все это отправил вслед за фотографией. Постояв немного, Илья в последний раз обернулся и вдруг услышал возню в коридоре. Выйдя из комнаты, Прохоров опустился на корточки рядом с альбиносом и кивнул.

— Очнулся, гнида трешерская? Ну что мычишь? Есть что сказать?

Альбинос забурчал что-то в кляп, показывая, что что-то хочет сказать.

— Орать не будешь? — ласково поинтересовался Илья. — Бузить по-разному, на помощь звать? Ты это сразу, братушка, брось. У меня за стенкой пара алкашей живут, так у них постоянно драки. Если мы тут даже стены крушить начнем, никто и наряд-то не вызовет. Привыкли. Сказанное было правдой. На той же лестничной площадке имелась квартира с двумя маргинальными личностями, а пьянки, которые они устраивали, с танцами, битьем морд и посуды, шумом в четыре утра и хмурыми мужиками в форме, стучащими в дверь одной рукой и придерживающими на груди АКСУ свободной, воспринимались уже как должное. Несколько раз Илья даже поднимался и проводил среди собравшихся разъяснительную работу, однако этих мер хватало дня на три, после чего ночные попойки снова продолжались.

— Ну? Не будешь?

Финн отрицательно замотал головой.

— Ну, хорошо, я выну кляп, осторожно и медленно, а ты держишь слово.

Новый кивок. Теперь уже согласие.

— Ну? — Илья сдернул кляп. — Что надо?

— Прохоров, — блондин закашлялся, судорожно сглатывая. — Ты не понимаешь, во что ввязался!

— Я не понимаю, так ты поясни, — Илья пожал плечами и уселся напротив пленника с тем расчетом, чтобы при малейшей попытке саботажа врезать ему носком ботинка в челюсть.

— Все не то, чем кажется, майор, — засипел альбинос. — Ты, небось, уже с меченосцами поговорил, они тебе наплели с три короба. Прохоров, это секта озлобленных милитаристов с ретроградными взглядами. Они не понимают, что нам несут пришельцы!

Майор тяжело покачал головой, во всем последующем разговоре, как он заметил, его собеседник старательно избегал термина «мусорщик», будто бы стесняясь его, а когда Илья сам его произносил, болезненно кривился.

— Ну и что же они несут?

— Просвещение. Они были всегда, понимаешь. Они себя не называют, не выпячивают, но только их удивительный, просто уникальный строй позволит человечеству выйти на новый виток эволюции.

— Интересно, дай угадаю, — Прохоров картинно задумался. — Уж не с помощью ли нейрофонов?

— Именно! — глаза альбиноса вспыхнули каким-то бесовским огнем. — Это свобода от всего. Сети, провода, условности, привычки. Нейрофон позволяет незрячим видеть, глухим наслаждаться музыкой, прикованным к постели пускаться в невероятные путешествия по реальным и сказочным мирам! Мы больше не привязаны к своей телесной оболочке. Это свобода, Прохоров. То самое, что не мог дать человеку ни один строй, ни одна политическая партия. Мы погрязли в собственных распрях, войны уносят тысячи человеческих жизней, политиканы жируют на чужом горе. Тут же мир, спокойствие, минимум агрессии. Ну, разве что на кого в чате матюгаешься. Я такой легкости еще со школьной скамьи не ощущал. Я же только этнический фин. Когда война закончилась и часть территорий перешла к Красной России, хутор моего деда там оказался. Я ходил в советскую школу, учился в Советском институте, получив, чего уж душой кривить, очень неплохое образование, но что я смог от этого получить в реальности? Однушку на окраине, нищенскую стипендию, а потом и зарплату? Даже сейчас, когда все кричат о демократии и гласности, страна полна нищих сумасшедших либералов. Общество расслоилось, но теперь эта разница между богатыми и бедными видна отчетливей, чем обычно. Одни считают рубли до зарплаты, а другие, не понятно, с каких денег, улетают на райские острова, откуда выкладывают в социальные сети фотографии, полные сибаритства и распутности.

На секунду албинос затих… и вдруг через силу выдал:

— Прохоров, я же инвалид-колясочник был. Понимаешь? Я в лыжной секции состоял сначала, потом в олимпийском резерве. Какая-то сука неправильную смазку для лыж дала, и я себе позвоночник на склоне повредил. Пять лет в постели, потом десять реабилитации. Срал под себя, просвета не видел, думал повеситься. Потом пришли те, кого ты называешь «мусорщики», и я снова встал на ноги. За неделю встал. Все доктора в бессилии расписались, как наши, так и импортные, а эти взяли да излечили.

От этой новости по затылку майора пробежал неприятный холодок. Он, наконец, понял всю суть трешеров, верой и правдой служащих своим новым хозяевам. Мусорщики находили отчаявшихся, инвалидов по здоровью, ранее ведущих активный образ жизни. Коляска, больничная койка — все это было для них смертным приговором, а потом появлялись могучие чужие, которые решали эту проблему по щелчку пальцев, или, если быть точнее, костяных пик на передних конечностях. Вытащив человека из этого беспросветного омута, они получали верного вассала, свято верившего в то, что ему преподносили, а отказ от услуг своих хозяев, скорее всего, мог привести к старому образу жизни безвольной парализованной куклы. Вот что мотивировало, вот что придавало действиям уверенности, а вере слепоты. Даже если бы мусорщики принялись сейчас ходить по домам и откусывать головы новорожденным младенцам, эти слепые фанатики с радостью поддержали бы их. Ни один бы мускул не дрогнул, ни одна бы крамольная мысль в голову не пришла.

— Слушай, а чем, по-твоему, занимаются мусорщики?

— Они несут благо людям, процветание, спокойствие, ясность мысли, лекарство от болезни и скуки.

— Нет, ты не понял. Что они конкретно делают? Ну, встали с утра, жвала почистили, под кислотным душем постояли, пробежку сделали… потом выбросили пару радиоактивных контейнеров на детскую площадку…

— Ах, ты об этом, — альбинос вдруг снова поскучнел и грустно улыбнулся. — Они никогда не причиняли никому вреда, ну, по крайней мере намеренно. В их обществе нет насилия, злобы и жадности. Они как единый организм, со строгим подчинением по иерархии, только достойным. Нет у них ни пьяниц, ни тунеядцев, ни воров.

— Они вообще с вами разговаривают?

Альбинос напрягся.

— Иногда. Раньше это было сложно. Их речевой аппарат не способен производить понятные человеческому уху звуки, а родная речь наших благодетелей слишком сложна, чтобы ее изучить. Теперь, когда появились нейрофоны, мы можем слышать их прекрасные голоса. Теперь мы чувствуем поддержку. Подумай, подумай, майор, каким чистым и безоблачным станет будущее человечества под защитой тех, кого вы называете так скабрезно и мерзко. Не будет жадного правительства, политиков, одуревших от собственной безнаказанности чиновников. Всем будет воздаваться по заслугам. Ты голоден — получи пищу. Ты болен — на тебе панацею. Ты волен быть тем, кем захочешь, вместо того чтобы ютиться в узких рамках, выделенных тебе обществом.

В ходе всего этого разговора, какими бы жаркими и убедительными ни были слова, Илья ощущал всю неправильность происходящего. Что-то тут было не так. В один миг он выпрямился и что есть силы съездил фанатику по лицу кулаком. Удар оказался хлестким, точным, голова альбиноса откинулась назад, из рассеченной губы хлынула кровь на паркетную доску. Бить связанных и пленных было не к лицу, однако злость, бурлившая в Прохорове после того, как лежавший перед ним одурманил, одурачил, хитростью увел из-под носа Феникс, желала выхода.

— Ты время тянешь, инвалид-колясочник, — быстро засунув кляп назад в рот, пленник уже не сопротивлялся, майор быстро обшарил его карманы, проклиная себя за халатность. Обыскать пленника надо было сразу же, но сентиментальные чувства опять помешали ему мыслить здраво. Прокол за проколом, крах за крахом. Все эти действия вели в никуда, в тупик, к поражению.