Песня цветов аконита - Дильдина Светлана. Страница 40

Слушали Гиацинт, известнейшую в столице певицу. Ей было около двадцати, но выглядела она на четырнадцать. Мтерью ее была актриса придворного театра, сумевшая в свое время даже вызвать к себе уважение.

Повелитель находился в плетеной беседке, увитой пестрыми цветами. Он отлично видел Гиацинт, сам оставаясь скрытым от глаз. Придворные, допущенные на это представление в саду, собрались у фонтана. Гиацинт сидела на нижней ступеньке, аккомпанируя себе на глуховато и трогательно звучащем ахи. Черное платье певицы — с красной отделкой — казалось тяжелым для почти болезненно-хрупкой фигурки. Но невероятной силы голос, очень высокий и переливающийся, жаворонком порхал над парком, словно принадлежал облакам.

Йири был в беседке Благословенного. Против обыкновения, лицо его казалось холодным и отстраненным.

— Не нравится? — с легким удивлением спросил Юкиро.

— Не знаю. Наверное, это красиво, — непонятно ответил тот.

Юкиро приподнял бровь и отвернулся к фонтану.

Гиацинт закончила петь, склонила головку, переводя дыхание.

— Она хороша, — заметил Благословенный. — И заслужила награду.

По его знаку слуги вручили девушке большую жемчужину, золотистую, словно лист чайной розы. Гиацинт застыла в низком поклоне, не смея глядеть в сторону беседки. Придворные одобрительно перешептывались, стараясь, чтобы ни звука не донеслось до слуха Юкиро. Они в свою очередь принялись одаривать певицу, некоторые смотрели на нее даже слишком благосклонно. Однако девушка унаследовала характер матери.

— Скажи хоть что-нибудь! — недовольно обронил Юкиро, обращаясь к Йири.

— Мне нечего сказать. Она поет не хуже и не лучше птицы, их голоса одинаково чисты.

Повелитель сухо спросил:

— Так тебе не по нраву то, что и я и все остальные, даже соперницы, считают верхом мастерства? На тебя не угодишь.

— Она делает то, что умеет, мой господин. Почему она должна нравиться мне? Она то же, что розы в саду или кольцо на вашей руке.

— Тебя так и тянет добавить: «или я», — прищурясь, заметил Юкиро. — Не раздражай меня. Лучше молчи о том, чего не способен понять.

— Да, господин.

Голос был грустным, и это еще больше раздосадовало Благословенного.

— Она будет петь завтра вечером. Оставайся у себя, раз она тебе не по нраву.

Сад опустел.

«Мне следовать за вами, мой господин?» «Ты не на привязи. Мне не до тебя».

Сухие листья шиповника качались у берега. Рука Йири оборвала их, умерших на зеленом кусте, и бросила в воду…

— Повелитель… прошение.

— От кого?

— Ваш главный поставщик шелка. О помиловании.

— Напомните это дело.

— Он укрыл у себя в доме убийцу.

— Припоминаю. Тогда о чем разговор?

— Но укрывшийся — сын его лучшего друга.

— Кто унаследует его торговлю?

— Двоюродный брат осужденного.

— Надеюсь, он будет умнее. И не беспокойте меня с такими прошениями. Пусть люди задумаются, на что идут, нарушая закон.

Потом Солнечный, не оборачиваясь, подозвал Йири. Тот подошел, но как-то скованно.

— Что с тобой?

— Никак не могу привыкнуть.

— К чему? Да… Будь твоя воля, все преступники жили бы свободно и счастливо.

— Если бы они жили счастливо, не совершали бы преступлений.

— Ты возьмешься переделывать мир?

— Нет, конечно. Но с вами — сила Неба, и, может быть…

— Со мной — законы Неба. И сила дана не для того, чтобы их нарушать.

Голос юноши звучит тихо, но взволнованно.

— А если я попрошу за кого-то?

— Ты? Да ты и так это делаешь постоянно — за себя. Неужели не замечаешь? — И, помолчав, добавил: — Если ты прав — тебя поведет судьба и позволит судить самому. Тогда и посмотрим.

Оба знают — слова эти не более чем шутка.

Сердце Островка — это дворцы и павильоны, обнесенные стенами. Однако за стенами — деревья и даже луга. Не так уж мал Островок. Есть где пустить лошадь галопом.

И даже холмы небольшие есть — и овраги.

Юн — небольшой приток Аянэ — петляла между холмов.

Внезапно Фея вскинулась и заржала, забила передними ногами — и, словно обезумев, помчалась вперед… У самого обрыва вновь взвилась на дыбы. У Юкиро непривычно похолодело в груди, он был далеко — не успеть. Закричали охранники. Сейчас лошадь скинет всадника или вместе с ним сорвется с обрыва. В этом месте неглубоко — и острые камни.

А если юноша чудом выживет, будет калекой…

…Только огромные глаза Йири, его лицо без кровинки: «Мой господин»… Движения резкие — он справился с лошадью, великолепный всадник, — но теперь его почти трясет.

— Вот. Смотрите… — на ладони игла. — Оттуда, наверное… с дерева… Игла не отравлена…

— Обыскать все! — охрана срывается с места. Все так быстро — а, кажется, час прошел.

— Ты отличный всадник, малыш.

Йири стоит у обрыва, ханна цвета ягод вишни бьется на ветру. Смотрит вниз.

— Не смотри, — рука на плече. Голос суховатый, но теплый, будто и не было непонимания в последние дни.

Йири произносит едва слышно:

— Наверное, вам приготовили кого-то еще, и надо освободить место.

— Ты полагаешь? Только мне решать, когда оно опустеет.

С виноватым видом вернулась охрана. Тот, кто пустил иглу, не стал дожидаться развязки — он успел прервать свою жизнь.

— Его хозяев найдут.

— Не найдут, — голос тихий, но какой-то острый. — Я… не хочу смерти Феи. Больше я не буду ездить верхом.

— Что за чушь! — взрывается Солнечный. — Ты беспокоишься о лошади, а не о себе!

Хотелось встряхнуть этого мальчишку, чтобы он перестал нести ерунду. Но у Йири и без того дрожь сменилась какой-то лихорадочной веселостью.

— Ее жизнь дороже моей — моя досталась вам за меньшую плату, повелитель! — Йири гладит рыжую морду лошади, шепчет ей что-то.

Повелителю становится не по себе.

Зима выдалась теплой. Снег выпадал несколько раз и тут же таял — торопливо, словно смущенно, оставляя мокрую землю. Для уроженца севера зима была радостью — но радостью призрачной. Здесь почти не бывало морозов, и часто вместо снега шел дождь. Но птичьи лапки оставляли следы на снегу — у птиц была своя яна…

Родные, конечно, узнали бы Йири — хотя он изменился. В последний раз они видели его мальчишкой, которому еще не исполнилось тринадцати. Сейчас ему было семнадцать. Он оставался тонким и гибким, как ветка ивы. Лицо еще хранило полудетские очертания; но сам он стал выше, кожа — светлее из-за того, что он теперь редко бывал на солнце. В детстве у него были короткие волосы — теперь они падали на плечи. Черты стали тоньше; руки были идеально ухожены — тонкое запястье, золотистый шелк кожи — трудно поверить, что эти руки когда-то таскали корзины, убирали грязь и выпалывали сорняки. Но главное — изменилось выражение лица. Раньше взгляд был задумчивым, теперь — внимательным, но непроницаемым. Четко очерченные губы хранили намек на улыбку — ласковую, теплую — и вместе с тем отрешенную, как ледяное добро небожителей. Раньше он носил старые и не всегда ладно сидящие вещи из самой дешевой ткани. Теперь одежда подчеркивала красоту жестов и тела.

Перемена сделала его гораздо привлекательнее — и недоступнее. Раньше можно было запросто потрепать его по волосам, пошутить — теперь он не казался простым. Вряд ли даже бойкая младшая сестренка осмелилась бы, как в детстве, с визгом броситься ему на шею.

А что до прочего — было в нем то, что дороже самой яркой, самоуверенной красоты — холодноватое и трепетное, как тень. Такие не зажигают — они сводят с ума.

Оплетенная стебельками ракушка — лодочка казалась хрупким произведением искусства. Ловкие пальцы пробежали по бокам, в последний раз проверяя узелки.

— Красиво. — Солнечный глянул сверху. — У тебя хорошо получается. Там, на севере, тоже делают такие?

Тень улыбки.

— Нет, господин. Там просто плетут косички из разных стеблей.