Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka". Страница 249

Мария усмехается. Что и следовало ожидать. Она устала находиться рядом с Айстечем. Нет, она сможет привыкнуть через какое-то время к его обществу, но до этого будет чувствовать себя неудобно. Очень неудобно. Потому что не привыкла постоянно находиться в обществе человека, столь честно и рьяно выполняющего свои профессиональные обязанности. Мердоф был назначен Хоффманом телохранителем девушки. И он делал всё для того, чтобы с Фаррел всё было хорошо.

— Забудь.

Вполне возможно, что это прозвучало слишком резко. Он смотрит на неё непонимающе. Любой бы смотрел. Она начала что-то говорить и вдруг оборвала, отрезала. Любой бы был не слишком доволен. И сама Мария Фаррел тоже. Либо уж говори, либо молчи вовсе. И тут она сама поступила именно так — прервала разговор.

Но продолжать ей не слишком хотелось. Она устала. Ей хотелось поскорее остаться в одиночестве. Потому что в одиночестве проще всё обдумать и понять. Потому что она привыкла к одиночеству. Её всегда оставляли одну по первому требованию. Точнее, сначала, мать пыталась так её наказывать — запирала в комнате, не давала ни с кем общаться то время, которое было отведено для наказания. И у Марии появилась потребность как можно чаще находится одной. Настолько часто, насколько это только возможно.

— Ал бы подсыпал… — задумчиво бормочет девушка, вертя в руках кружку с горячим напитком.

Она отпивает глоток. Губы обжигает. Девушка застывает на секунду, а потом вдруг начинает смеяться. Напиток был хорошим, не было никакого странного привкуса, который мог бы указывать на то, что Айстеч поступил как-то нечестно. Наверное, это было обидно — когда тебя подозревают в том, чего ты не совершал. Марии, впрочем, нередко, это давало повод для очередной шалости, часто жестокой, очередную идею для всего этого. Алу тоже. Он привык поворачивать ситуацию в свою пользу. Наверное, именно поэтому Фаррел могла назвать Брауна братом… Они были похожи в этом.

— Знаешь, Мердоф… — говорит она, поворачиваясь к своему телохранителю. — Я сейчас обожглась…

Смотрит почти виновато… Это раздражает её и забавляет одновременно. Никто не смел смотреть на неё так. Роза всегда смотрела жалобно-обвиняюще, Ала тоже всё и всегда забавляло, а если что-то и казалось ему серьёзным, обычно за этим следовала некоторая ссора, в результате которой они разбирались, кто из них двоих прав больше.

— Не смотри на меня так, — говорит Мария. — Никогда не смотри. Я хуже тебя. Я с лёгкостью переступлю через любого, кто будет стоять на моём пути. Не обожгись об меня. Мне жаль тебя.

Она отходит к окну. А ей нравится смотреть на небо… Она только сейчас это поняла. Но пасмурное, закрытое облаками, тёмное небо ей нравится больше. Она сама не понимает — почему всё происходит именно так. Почему сейчас рядом с ней находится именно Мердоф, который, между прочим, как-то пытался её убить. Почему встретился на её пути такой замечательный и удивительный человек, как граф Георг Хоффман. Девушка не была уверена, что есть в мире ещё кто-то с подобной трагической судьбой.

— Обещай мне, — вдруг тихо произносит Мария, не отводя взгляд от окна. — Обещай мне, что не пойдёшь слишком далеко в своей дружбе. Лезть в мою жизнь я могла позволить только одному человеку, Мердоф. И ты никогда им не станешь…

Перед глазами всплывает лицо самого лучшего человека в её жизни — Джошуа Брауна. Человека, которого Мария могла бы считать отцом. И считала. Кого ещё она могла считать папой? Кого, как не человека, столь многому научившему её. Её, маленькую капризную девчонку Марию Фаррел, с которой дружил её сын. Он был лучшим человеком в её жизни. Тем, за кого единственного она всегда волновалась и переживала.

— Это Альфонс, да?! — почему-то обиженно выдаёт Айстеч. — Это он, да?! Это ему ты могла позволить это?!

Он говорит ещё что-то, смотрит обиженно и выбегает из комнаты Марии. Дверь глухо захлопывается за ним… Это может заставить лишь усмехнуться. Лишь приподнять уголки губ в ухмылке… И снова опустить. Потому что что-то словно заставляет сделать это. Мария Фаррел сама не знает, что…

— Нет… — запоздало отвечает девушка, вглядываясь в грозовую тучу. — Это не Ал. И он никогда не был тем человеком…

Смешно подумать, что это был Альфонс Браун. Ал был прекрасным парнем, прекрасным другом, прекрасным братом, но он не был тем, кому Мария могла позволить лезть в её жизнь. Она никогда не позволила бы ему тоже. И Альфонс прекрасно знал это. Он не лез в её жизнь, она не лезла в его.

— Идиот… — говорит Мария, немного грустно усмехаясь. — Уже ведь обжёгся…

Ей нисколько не жаль его — глупость недостойна жалости и сострадания. Да Мария и не умеет сострадать… Так и не научилась за свои почти полные семнадцать лет… А вот виноватой перед Мердофом чувствовать себя придётся. Даже не чувствовать — осознавать себя виноватой. Потому, что он кажется почти ребёнком — с этим обиженным, непонимающим взглядом, с этой вжимающейся в плечи шеей каждый раз, когда Мария отвечает ему резко…

Фаррел вдруг начинает хохотать… Это ей самой напоминает тот день, когда они с Мердофом нашли Хоффмана в том доме, который когда-то принадлежал его семье. Она хохочет… Словно сумасшедшая… Она и есть — сумасшедшая. Будь она нормальной, мать не повела бы её к психиатру тогда.

Чуть-чуть отойдя от окна, боковым зрением бывшая принцесса замечает — человека, который стоит совсем неподалёку и наблюдает за ней. Она тоже наблюдает. Стоит. Не делает ни шага навстречу, не предпринимает попытки убежать. Она не боится того человека — зачем? Впрочем, возможно, она слишком глупа и самонадеянна, раз не боится. Но кому осуждать её за это? В любом случае, если тот человек задумал что-то дурное, Мария погибнет. Так стоит ли трястись от страха? Может быть, лучше — подыграть, самой вступить в эту игру?

— Хотите шоколада, сэр? — смеётся девушка, не оборачиваясь лицом к человеку, который стоит, вероятно, всего в нескольких шагах от неё. — Я почти не пила. Хотите?

Комментарий к II. Глава двадцать девятая. Урок третий. Путешествия между мирами.

* Fleur – Для того, кто умел верить

========== II. Глава тридцатая. Долгожданная сделка. ==========

Расскажи мне о смерти,

Мой маленький принц,

Или будем молчать

Всю ночь до утра…

Слушая проколотых

Бабочек крик,

Или глядя с тоской

Мертвым птицам в глаза..

Мы не будем здесь

Вместе никогда…

Ты хочешь отдать все

Но этого — мало…

Тебе так хочется слез,

Но их не осталось…

Тихий шелест колосьев,

Звездная даль…

Фиолетовый бархат

В блестках дождя…

Это самое жестокое слово.

Это — то, что никто

Не хочет принять…

Спрячь меня навеки,

Темная вода…

Ты хочешь отдать все,

Но этого — мало…

Тебе так хочется слез,

А их не осталось…

Расскажи мне о смерти,

Мой маленький принц,

Или будем молчать

Всю ночь до утра…

Слушая проколотых

Бабочек крик,

Или глядя с тоской

Мертвым птицам в глаза…

Мы не будем здесь

Вместе никогда…

Ты хочешь отдать все,

Но этого — мало…

Тебе так хочется слез,

А их не осталось…

Это самое жестокое слово…

Никогда…

Он наблюдает. Смотрит из-за угла. Крайне выгодное положение — можно не опасаться, что кто-то обнаружит твоё присутствие. Удобная позиция — никто не обращает внимания на тень. Что всем дело до темноты, которая прячется за углом? Люди предпочитают не видеть тьму даже в собственных душах — зачем им видеть её в остальном мире? Райан, пожалуй, считал это самым страшным грехом — полное непонимание того, кем человек является. Но в аду это считали самой обыкновенной глупостью, за которую карали не слишком уж сильно. Этим непониманием можно было оправдать любой грех, смягчить любое наказание… Люди на подсознательном уровне старались не задумываться о том, избежать самого страшного… Райану всегда было противно смотреть на это. Люди — спешащие отделаться от собственной совести, боящиеся признать свой безобразный поступок, стыдящиеся его всей душой, но не стремящиеся как-то исправить — были противны ему настолько, что он готов был бы всех их — людей — передавить, словно мух, испепелить, словно осиное гнездо, утопить — лишь бы не видеть их больше. Их — трусов, дураков и слишком плохих лжецов. Ему всегда было противно наблюдать за людьми. Слишком уж предсказуемы были их действия, слишком уж яро пытались они отделаться от ощущения, что виноваты в чём-то, что являются плохими людьми… Они предпочитали не знать, не видеть собственные прегрешения, чтобы не признавать то, как сильна в них тёмная сторона. А девчонка, за которой он наблюдал теперь, знала свои грехи и принимала их. Она не боялась их. Видела тьму в себе, не боялась заглянуть внутрь себя, чтобы увидеть своё гниющее нутро.