Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka". Страница 317

Она смотрит в потолок, почти не моргая, пытаясь получше вспомнить те свои сны, которые она считала наиболее потрясающими и удивительными.

Человек из того сна чаще всего смеялся. У него было занятное лицо. Пожалуй, даже красивое. Его губы постоянно кривила усмешка, а в глазах часто отражалась та ещё жестокость. И гнев. Он, кажется, был ужасно гневлив. Сердился по каждому, даже самому пустяковому, поводу. Из-за каждой мелочи. Нет, пожалуй, это всё — из-за чего он сердился — было не совсем мелочью, но… Кому интересно, что какой-то глупый мальчишка при вылазке в логово какого-нибудь покойного горного королька расшибся и на месяц оказался прикован к постели? В конце концов, его никто волоком в это логово не тащил — он сам навязался! Нечего всем расплачиваться за глупость какого-то невоспитанного мальчишки!

А ещё, человека из того сна звали Мир. И у него на безымянном пальце левой руки сверкал перстень. Тяжёлый перстень из белого золота с рубином. В перстне словно скопилась чья-то кровь. Возможно — самого Мира. Марии нравилось наблюдать за ним, за его попытками что-либо сделать, которые чаще всего даже удавались, за его ночным чтением у костра, за тем, как из найденных камней он делал разные украшения… Перстни, кольца, браслеты, кулоны… Он дарил их всем людям, кто его окружали. Каждому — что-то своё. Марии почему-то всё чудилось, что ей протягивают кольца и перстни из тёмных металлов со вставленными в оправу почти прозрачными камнями. У Мира были ловкие цепкие пальцы, он мог что угодно поймать ими, сделать ими что угодно. Мария, пожалуй, хотела бы иметь такие руки, как у него.

Драгоценности… У этого человека из сна было много драгоценностей. Он сам словно был таковой. И волосы — у него были золотые волосы. И сам он был, пожалуй, красив, а когда девушка по имени Дея улыбалась, смотря на него, он просто светился от счастья. И Мир много чего умел — починить мог практически что угодно, смастерить тоже мог что угодно, умел и сыграть на том инструменте, похожем на лютню, который принадлежал в этом сне кому-то. Марии он нравился, этот Мир. Он был обаятелен, когда ему хотелось быть обаятельным, и был пугающим, когда ему хотелось быть пугающим.

У Мира были крылья. Это было поистине несправедливо — почему кому-то достаются и ловкие руки, что могут сотворить всё на свете, и сильные крылья, которые могут поднять в воздух, а кто-то обречён вечно ходить по земле и с треском проваливать все поручения, которые касаются какой-то хоть сколько-нибудь тонкой работы? Это было поистине несправедливо и потому крайне забавно. Встреть Мария такого друга или товарища в жизни, она обязательно свалила бы большую часть дел на него. И оправдывалась бы тем, что у неё самой руки растут из не совсем пригодного для этого места.

А ещё он со странной любовью смотрел на странную девушку, которую можно было бы назвать ледяной княжной. На девушку, которую звали Дея. По правде говоря, большинство в том сне называло её Деифилией, но Марии почему-то совершенно не хотелось произносить это ужасное длинное имя. Что оно, вообще, означало? «Дочь Бога»? Но у Деи все платья были в заплатках, а она сама скорее походила на некую… Фанатичку своего рода, что ли? Ей всё было не так. Кажется, ей не нравилось то, что он демон. Так же, не нравилось то, чем он занимался — кажется, дело было в работе с душами. Мария бы хотела сама научиться такому — извлекать души из живых существ и запечатывать их в камни или поглощать их. Камни, в которых находились души, несколько светились. Необычным светом. И носить их было приятнее — это как иметь постоянного собеседника, который не может как-либо тебе возразить или что-либо тебе сделать. А ещё эти камни были теплее. Они могли согреть даже в самый лютый мороз. И были куда более красивы. Марии нравилось носить их на шее, на руках… Они были словно живые. Впрочем, они и были живыми. Мир говорил, что когда в чём-то есть душа, оно автоматически становится тёплым, а когда душа исчезает, исчезает и тепло…

Деифилии это, всё же, не нравилось. Она была красива, но недовольные взгляды, холодные усмешки портили её черты. Она не была Драхомиром, которому всё это даже шло ещё больше. У Деифилии было полно своих забот, как она говорила, помимо Мира. Ей приходилось каждый день что-нибудь штопать, вязать из не слишком хорошей пряжи какие-то вещи, шить юбки, штаны, рубашки, плащи, бинтовать покалеченные руки и ноги, ухаживать, когда раны были несколько серьёзнее пары ушибов или переломов… Наблюдать за ней, когда она была занята работой, было интересно. В эти моменты на её лице появлялось такое презабавнейшее выражение — ну да, только Мария могла счесть его забавным, — что было просто не оторваться! А ещё было интересно касаться рукой тех странных крошечных фигурок из дерева у неё на шее. Она постоянно убирала пальцы Марии, когда та дотрагивалась до фигурок, и недовольно смотрела.

Кто-то, кажется, однажды сказал Марии, что у оборотней таким способом принято почитать умерших родственников. Таким образом, оборотень может связаться с тем, кто ему дорог, или подарить ему вечный покой. Фигурок у Деи на шее было ровно двадцать семь, Фарелл посчитала. Это значило, что весь их умерший оборотничий род с начала времён насчитывал двадцать семь представителей? Или это было число убитых близких родственников Деи? Впрочем, Мария не хотела это спрашивать. Это было бы просто странно. Пусть и так же забавно, как всё, что окружало её здесь — и этот Мир, и эта Дея, и глупый мальчишка, который пытался быть медведем.

В конце концов, это были всего лишь чёртовы сны, которые ей нравились. Снами следовало просто наслаждаться и не особенно думать о том, что они означают.

У Деифилии были прекрасные чёрные волосы. Она любила их расчёсывать. И вплетать в них те редкие ленты, которые ей удавалось раздобыть — ленты, что дарил ей Драхомир почему-то вплетать в свои волосы девушка не собиралась. И ещё ей нравились те редкие снежные розы, которые порой дарил ей Мир. В основном, ему нравилось дарить ей маки и незабудки. Маки и незабудки — тёплые цветы. А снежные розы… Они росли в холодных районах, им почти не требовалось солнца, тепла… Они были совсем холодные. Как и сердце Деифилии. Они были красивы… и бесчувственны. Как она сама.

— У нас в деревне росли снежные розы… — говорила Дея задумчиво. — И ещё росла зимняя вишня. Я люблю вишню.

И Мир приносил ей вишню. Целыми пригоршнями, когда было трудно достать хоть одну ягодку. И цветы. И разноцветные ткани, которые пригодились бы ей для шитья. И ленты для волос. И перстни, и кольца, и кулоны, и цепочки… И танцевал с ней на этих кострищах — это единственное, что она позволяла ему… Марии почему-то становилось смешно, а мальчик-медведь недовольно хмурился и бормотал, что не потерпит этого ублюдка рядом со своей сестрой.

А некто подыгрывал им на своей лютне и улыбался, искренне желая счастья своим друзьям. Мария, пожалуй, тоже желала счастья этим двоим. Особенно Миру, пожалуй. Дея была, конечно, очаровательной и милой, и к тому же, шила одежду для всей бравой команды из сна, в которую входила и сама Мария. Разумеется, это было её весьма важным достоинством, но… В конце концов, она сама отвергала Драхомира. Почему бы им не найти себе кого-нибудь другого?

Обычно Мария уходила, вытащив из костра себе на память какую-нибудь тонкую и лёгкую кость. Пожалуй, она бы забрала с собой человеческий череп с куда большим удовольствием, но… Черепа бы стало просто некуда складировать. Вот если бы у этой шайки-лейки было что-то вроде собственного замка, в котором они останавливались после каждой более-менее бурной вечеринки, тогда можно было бы устроить целый сад, в котором были бы целые композиции из всяких костей и тому подобного! Хотя, конечно, забрать целый череп было бы куда более круто, чем отковыривать каждый раз крошечную косточку от кисти руки какого-то человека…

Но почему-то в один из снов она довольно долго сидела, наблюдая за танцем Деифилии и Драхомира. Их слаженные движения, их безукоризненность и безупречность — всё это приводило в восторг. Это был танец разгорячённой битвой стали и тонкого, но непреклонно холодного горного хрусталя…