Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka". Страница 342

Стук в дверь заставляет Астарна отвлечься от своих мыслей. Он недовольно усмехается и смотрит на незваного гостя. Гостьей оказывается девочка-подросток лет шестнадцати. Драхомир усмехается и думает о том, что слишком хрупкой она не выглядит. Она выглядит… наглой? Насмешливой и наглой — она усмехается, словно бы чувствует своё превосходство. Впрочем, вполне возможно, что чувствует — у Драхомира все руки в ожогах. Кто будет бояться калеку? Пусть даже этот калека вполне может спокойно убить тебя, даже не моргнув. Легко и быстро. Или медленно и мучительно — как захочется. Драхомир уже давно привык руководствоваться сиюминутными желаниями. Если ты бессмертен и беспринципен — не существует ничего, кроме этих самых сиюминутных желаний. Не существует ни законов, ни страха смерти, ни какой-либо хрупкой мечты — ты бессмертен, всё, цель твоего существования достигнута. И всё, о чём ты мечтаешь, о чём просишь небеса — всё это не слышат там. Ты больше не имеешь права на глупые надежды. Хотя имеют все — даже самые безнадежные люди…

Девчонка входит к Драхомиру, словно даже и думать не хочет о том, что он может её убить. Она приветливо ему улыбается — так, как прилично улыбаться лишь очень давнему и хорошему знакомому. Впрочем, возможно, это Мир стал стар и ворчлив — быть может, новые нравы более наплевательски относились к личному пространству. Впрочем, не важно. Если девчонка разозлит его — он убьёт её. И не будет чувствовать ровным счётом никаких угрызений совести. Потому что и совести-то у Драхомира, чай, нет. Так что… Не плевать ли на наглую девчонку, что припёрлась к нему?

— Ну что же… Сказать «привет» будет очень большой глупостью с моей стороны? — улыбается она и присаживается рядом.

Девчонка совершенно не выглядит испуганной. Она смотрит на него с таким искренним любопытством, что Драхомир сам почти верит россказням Ратмира про Танатоса и возможное возрождение. Если бы это было возможно… Малус бы придумал другое наказание для всех них. А если наказание и было тем самым — разве позволено было бы им встретиться? Нет — Малус бы следил за этим так строго, что никто и никогда бы не увидел бы кого-нибудь из них. И не узнал бы. Ведь целью тех, кто ловил их, было недопущение повторения всей той ситуации, ведь так?

Очевидно, это и есть она — та, о ком говорил Ратмир. Девочке лет шестнадцать-семнадцать, и она только начинает жить, ещё упивается свежей прелестью жизни, но Драхомир жить уже слишком устал. В конце концов, ему больше семи миллионов лет — чего он ещё не получил от жизни? Разве что заключительного удара в спину. Впрочем… На такое судьба уже не расщедрится — смерть была для Драхомира слишком уж простым вариантом.

— Это не будет большой глупостью, — отвечает ей демон. — Это будет большой наглостью.

Отец часто говорил ему это. Говорил, по-доброму усмехаясь и взъерошивая сыну волосы. Такие же золотые, как и его собственные. А потом легко, словно котёнка, подхватывал на руки и усаживал к себе на колени. И Мир смеялся, потому что ему было смешно и щекотно. А ещё потому, что отец прижимал его к себе крепко-крепко, потому что от этого было тепло и хорошо. Это, пожалуй, была именно та пора, которую можно назвать счастливым детством. И сам Киндеирн тоже смеялся. Он любил всех своих детей. И порой едва ли мог отказать себе в удовольствии посидеть с ними вот так… А ещё отец умел рассказывать — нет, не сказки, которые могла рассказать ему прекрасная в своём спокойствии леди Салинор, не те притчи, которые каждый день читала ему леди Мария, не те поучения, которые почти каждый день он слышал от леди Катрины. Отец рассказывал истории, которые происходили на самом деле. С ним — на Сваарде, Зорне, Рахабе, Кальмии, других уровнях, принадлежащих Киндеирну… Отец рассказывал то, что происходило с ним в жизни. И это было куда интереснее сказок, притч и проповедей. Киндеирн умел рассказывать. И умел рассказывать так, что маленький непоседа Мир слушал, на время рассказа замирая и почти что не шевелясь. Он задерживал дыхание, боясь пропустить какую-нибудь подробность из рассказов отца. И каждый раз мечтал стать таким же незаходимым солнцем для всего Интариофа, каким являлся и Киндеирн Астарн…

Алый генерал рассказывал сыну о том, как в сражении на уровне Тривенберр под рекой Щертелле были разгромлены войска Авигдора Венренского и обретён амулет безвременья — тот яркий камень, что заставлял время дрожать и трепетать, и изменяться, подчиняясь воле того, кто владел амулетом. Драхомир часто-часто видел этот камень — пылающий, алый, огранённый в виде вытянутого восьмиугольника, с холодной чёрной сердцевиной. А Киндеирн любил повторять, что любой рубин при правильном использовании может послужить амулетом безвременья. Только надо знать, как обращаться со столь холодным и капризным камнем, чтобы он запылал, заискрился, чтобы в камне забился живой огонь… И Драхомир прекрасно помнил отцовский золотой перстень, в который был вставлен довольно крупный рубин. Подобный перстень был подарен и самому Миру отцом на шестнадцатилетие. И это был один из самых ценных подарков — ценнее Биннеланда, что был выпрошен Киндеирном у императрицы для сына. Перстень был дорог Драхомиру. Очень дорог. И не только в качестве памяти. И теперь, когда перстня не было… Впрочем, Сонг говорил, что знает человека, у которого теперь находится эта вещь. Перстень был не только хранилищем воспоминаний. Он был и оружием и… «почётным знаком» Ренегата. Знаком предательства Драхомира. Как Киндеирн и не пытался отучить сына от этой пагубной привычки. Мир был упрям. Он ведь этим в отца пошёл — чудовищным упрямством, раздражавшим всех вокруг, тем, за которое леди Мария так гневалась на него (его спина до сих пор хранит несколько шрамов, что связаны с её гневом), тем, что так не нравилось Деифилии, тем, из-за чего так сокрушалась леди Иоанна, тем, что так восхищало Йохана и Асбьёрна и так смешило столь же упрямого Танатоса. Драхомир улыбается, вспоминая это… И думает, что во многом его всегда подталкивали к безумным выходкам рассказы собственного отца — рассказы о жизни, что была насыщена событиями, головокружительными победами, в которой не было унизительных поражений, которая всегда была великолепной, торжественной и прекрасной — несмотря ни на что. Такой, какую всегда желал иметь Драхомир. Но у кого, в отличие от отца, бывали и унизительнейшие поражения. Как то, когда его схватили перед судом, когда погиб весь их Сонм… Да и побед, если подумать, у Драхомира было не слишком-то много. И все они меркли перед блеском отцовского торжественного величия. Что значит победа над какой-то Вирджилисской цитаделью, когда отец захватывал целые уровни, командовал целыми армиями демонов, по праву считался солнцем и некоронованным королём? Что значат те жалкие потуги стать хоть сколько-нибудь похожим на Киндеирна?

Драхомир тяжело вздыхает. Пожалуй, стоило вспомнить и рассказы отца об Елизавете Алексеевне — той женщине, которая и являлась настоящей матерью Мира. Он и сам видел эту женщину несколько раз — она была крайне красива и, пожалуй, очаровательна. Отец всегда говорил, что был околдован ей — этой белокурой насмешницей Лизкой. Этой наглой девчонкой, которая бросилась Киндеирну на шею и начала болтать всякую чепуху. Все говорили Миру, что наглостью он пошёл в мать. Впрочем, пожалуй, и тем, что Ренегат — тоже. Отец никогда не был предателем. Киндеирн был великодушным, смелым и хорошим. Пусть это никто и не хотел понимать. Даже леди Мария — прекрасная и добрая первая жена отца, которая взяла на воспитание его, маленького мальчонку, оставшегося без попечения безответственной матери. Даже леди Мария ничего не понимала. Что уж говорить про Лизку? Про ту самую Елизавету Алексеевну из знаменитого кабаре Города Пороков? Про ту самую мать Драхомира, о которой он в детстве слышал лишь изредка — от отца, который сразу замолкал, видя, что Мир это слушает. Леди Катрина была чопорной и строгой. Куда более чопорной и куда более строгой, чем леди Мария. К тому же, леди Катрина была слишком уж ворчлива и маленького Мира очень не любила — ей куда больше по душе был собственный сын, спокойный и безответный Говард. Леди Салинор старалась замечать в собственном муже как можно меньше всего, леди Наидия была выдана замуж по воле скорее своего дяди, а леди Иоанна не думала ни о чём. Она просто любила.