Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka". Страница 341

Соблюдаю постельный режим…

Но, в зеркале ты,

Из крана твой смех,

Ты не можешь меня отпустить,

А я не могу вас всех.

Я попалась во все ловушки и черные дыры,

Я гуляла над бездной по краю реального мира.

И ушла чуть раньше, чем слишком поздно.

Закрываю глаза — исчезают звезды…

Милый, имя тебе легион.

Ты одержим, поэтому я не беру телефон,

Соблюдаю постельный режим…

Но, в зеркале ты,

Из крана твой смех,

Ты не можешь меня отпустить,

А я не могу вас всех…*

Перед глазами всё плывёт. Должно быть, увидев его, люди подумали бы о том, что он пьян. И напиться бы было, пожалуй, здорово. Только вот никак не получалось. То, что когда-то казалось просто даром… сейчас мешало. Когда-то давно он даже хвастался этим — что никогда не пьянел, никогда не чувствовал того, как нечто вязкое и туманное обволакивает разум… Порой хочется забыться. Не чувствовать ничего, что так изводило его. И ни о чём не думать. Забыть обо всём, что только происходило в жизни — о погонях, посиделках у костра, сражениях… Забыть и больше никогда-никогда не вспоминать — так жить было бы гораздо проще. Картины замечательного прошлого не стояли бы у него перед глазами постоянно, как болезненное напоминание о том, что всего этого он лишился.

Боль после смерти Деифилии ни за что не оставляла его. Даже на минуту. Хотя бы на минуту. Впрочем… Он бы это посчитал даром небес, если бы хоть некоторое время ему было бы не так больно, как теперь… Если бы только была возможность всё позабыть, начать жизнь заново, не зная никого из тех людей, что были ему дороги… Драхомир сделал бы это. И ни секунды бы не колебался, принимая это решение. Он обязательно стёр бы себе память, будь у него такая возможность…

Драхомир усмехается и ложится на кровать. Опрокидывается на спину и смотрит в потолок. На отваливавшуюся штукатурку в дрянной гостинице, подобранной Ратмиром. Деифилия ни за что на свете не согласилась бы остановиться в такой. Или заставила бы Асбьёрна приводить номер в порядок. Танатос бы недовольно морщил лоб, всем своим видом выражая презрение к данному месту ночлега, а Хелен кривила тонкие губы. А будь на месте Драхомира сейчас Киндеирн… Мир знал, что сделал бы в этом случае отец — схватил бы кого-нибудь из персонала за шиворот и заставил бы всё здесь привести в порядок. Отец мог вполне спокойно относиться к пыли — на Сваарде часто был ветер, а отец ненавидел закрывать окна, — но осыпающаяся штукатурка Киндеирна бы раздражала сильно. А что делает Драхомир?.. Валяется на кровати, любуется потолком и разглагольствует о том, как среагировали бы на данную комнату остальные?

Мир недовольно фыркает и приподнимается на кровати. Он жмурится при виде того яркого солнца за окном. Хорошо ещё, что здесь нет стольких скал, как на Сваарде. Иначе, он бы просто не выдержал. Он и так стыдится того, как поступил с собственным отцом. И лишние напоминания ему ни к чему. Пусть Киндеирн и легко сумел простить его, сам Драхомир сумеет простить себя ещё нескоро. Каждое предательство болью отзывается в душе, если только эта душа имеется. К горю Драхомира, душа у него всё ещё была. И из-за этого было ужасно больно. Лучше бы он был бездушной тварью наподобие любовничка Элины Горской — покойного, кстати, любовничка. Намного лучше, чем быть тем, кто никак не может помереть, как не пытается. Так что… Разве не лучше было бы перестать пялиться в потолок и перейти пялиться, скажем… на небо? Небо куда более красиво, чем покрытое штукатуркой дерево.

Когда-то давно мать — та женщина, которая была ему матерью вместо той, что родила его на самом деле — сказала ему, что небо одинаково везде. Что на Сваарде оно точно такое же, как и на Эрескульде, Мортене или Сзерелеме. Что на Биннеланде, Рахабе и Амадири небо неизменно. И первое время Драхомир пытался найти что-то общее в этих уровнях — нет, можно было найти похожие камни, похожие замки, дворцы, цитадели, но… Небо везде было разным. Нет, всё было разным! Во вселенной вряд ли возможно найти что-нибудь одинаковое, будь то люди или места. Может быть, вообще, нет ничего такого, что существует в двух вариантах. Она не была права. Ни в коем случае не права. Леди Мария была умной женщиной, многое понимающей, но… Она слишком привыкла к Эрескульду — к этой цитадели мрака и готических замков и соборов. Леди Мария любит всё утончённое и необычное. И слишком уж обыденное и безыскусное её ужасно раздражает. А в доме отца Драхомира, Киндеирна, всё слишком уж обыденное и безыскусное. Простые и прочные вещи были везде — добротный дубовый стол в отцовском кабинете, старинные уже, хоть и весьма ещё крепкие стулья и кресла, в которых маленький Мир так любил сидеть длинными зимними вечерами, когда отец брал его к себе на Сваард, высокие шкафы, в которых отец хранил столько книг, что ни один из изящных шкафов леди Марии не смог бы выдержать такого веса… Мать не выдерживала такого — она постоянно сердилась на Киндеирна и уходила от него, разворачиваясь и замолкая. Леди Мария едва ли могла терпеть своего мужа. Впрочем, она никогда и не терпела — накидывалась, повышала голос, сердилась из-за каждой мелочи. А в ответ видела лишь самодовольную усмешку. И больше ничего. Драхомир всегда замечал, что над леди Марией его отец постоянно смеётся. Даже больше, чем над леди Катриной. Отец, сколько Мир помнил те его споры с матерью, всегда держал себя очень спокойно и даже холодно. Это леди Мария кричала. И плакала. И уходила, убегала в свою часть дворца…

Драхомир вспоминает отца — его величественную строгую фигуру, которая никогда не покидала его в кошмарах. Через две ночи на третью Миру снилось, как седовласый Киндеирн отрекается от него. Это было больно и страшно. И особенно то, что Драхомир прекрасно понимал, что такого просто не может произойти. Он каждый раз теперь содрогается от мысли, что предал того, кто всегда был за него. Он каждый раз вспоминает отца — таким, каким он помнит его из детства. Златовласым, улыбающимся, красивым. Демоны не могут стареть физически, но после смерти леди Иоанны отец Драхомира постарел — померкли золотые кудри, потух взгляд умных и зорких зелёных глаз, величественная стать, которой Киндеирн так гордился, стала мрачно-торжественной, постоянно напоминающей о том, какой хрупкой была кроткая Иоанна. Отцу было не менее плохо, чем Драхомиру. Но Киндеирн был куда сильнее. И великодушнее. Он умел прощать своих обидчиков, тогда как Драхомир уже не мог заставить себя это сделать. Нет, Мир был в этом совершенно уверен — старый демон прекрасно помнил каждую свою обиду. Да и обидеть его отца, должно быть, было намного сложнее. Выдержка… Отец всегда был очень спокоен и даже холоден со всеми. И резок. Очень холодно резок — до равнодушия, до наплевательства… Драхомир ни разу не видел, чтобы Киндеирн выходил из себя на каком-нибудь приёме. В любой ситуации его отец был образцом хладнокровия — на похоронах леди Марии, на казни леди Маргариты, на похоронах леди Иоанны… Каждый раз отец был спокоен и молчалив. Мало кто мог бы заподозрить в нём любящего мужа или отца в такие моменты. Только вот после похорон леди Иоанны Киндеирн поседел — буквально за ночь. И осунулся, и под глазами появились синяки, и смеха отцовского Драхомир больше никогда не слышал. А так же Киндеирн стал строже. Исчезли с Рейчмирра и других уровней шумные пиры — отцу стала нужна тишина. И одиночество. Отец стал нуждаться в одиночестве, чего не было никогда. После смерти леди Иоанны Киндеирн всё больше стал проводить на Сваарде — холодном и безмолвном Сваарде, где вокруг на много километров от цитаделей простирались бескрайние пустыни и степи. На Сваарде едва ли найдётся что-то помимо песков, скал, крепостей и шахт — больше ничего отцу и не было нужно на своём личном уровне… Миру думается, что он и сам привык к этому унылому — как скажут многие — пейзажу. И всё же… Для отца не было ничего прекраснее Сваарда. Киндеирн мог проводить там десятки лет, не особенно нуждаясь в смене обстановки. Драхомир так не мог. Он отчаянно нуждался во всякого рода переменах. Любых. И в самом большом количестве, какое только было возможно.