Жестокий эксперимент - Дилов Любен. Страница 45
Поправив волосы, девушка выставила грудь вперед, словно собиралась позировать, но он не приблизился к ней. В нем не было никакого порыва – ни сыновнего, ни мужского, только восхищение гармоничной полусферой этих банальных как жизнь, вскармливающих жизнь планеты желез.
Альфа не дождалась, пока он опомнится. Прикрыла наготу древним жестом – левой рукой – и потянулась за тенниской.
– Не надо надевать, прошу тебя!
Она села обратно на матрац и спросила:
– Ты любишь меня, капитан?
Он говорил ей об этом сто раз, но сейчас что-то вдруг обеспокоило его, как-то очень уж особенно прозвучал ее вопрос. Он посмотрел на ее вытянутые, по-детски нежные ножки и сказал:
– Какие у тебя ножки!
– Ты так и не сказал, любишь меня или нет? Иди сюда, что сидишь на корточках!
Он занял свое прежнее место, оказавшись прямо напротив ее груди. Девчонка сомкнула руки у него на шее и медленно стала заваливать назад, увлекая его на себя. Надувной матрац простонал под ними. А потом, когда уже и булавку расстегнула на юбке, и высвободила бедра из широченных фалд юбки, вдруг толкнула его с такой силой, что он кувыркнулся с матраца, и в глазах его замельтешили в желто-оранжевой мгле сотни маленьких солнц.
– Не сердись, пожалуйста! Режиссер ясно дал понять, что в фильме я должна быть девочкой. – Растрепанная, похожая на обезумевшую, она спешно натягивала тенниску, закалывала булавкой юбку в поясе. – Я очень прошу тебя, капитан! Милый мой капитан!
Но его уже и без того отрезвила прохлада досок, а что-то внутри настойчиво подсказывало, что чувство гордости от того, что ты был где-то первым, – слабое утешение по сравнению с неизбежными последствиями и тем более легкомысленна затея накануне защиты диссертации! И он снова стал перебирать в памяти видения, похожие на воспоминания, но из жизни, которая мало чем привлекала его.
– Ладно! Не бойся, сыграешь в кино, и тогда… Когда поженимся. В сущности, у нас нет необходимости расписываться, ведь мы уже расписаны. А свадьбу сыграем, настоящую большую свадьбу!
Обрадовавшись, она позволила обнять себя, однако ее женский мозг с большой тщательностью удерживал в памяти всякие подробности, помнил он и невероятно отдаленную во времени дату в их брачном свидетельстве, поэтому Альфа бросила:
– Так не скоро? – Потом, помолчав, спросила снова: – Капитан, а если мы станем детьми?
– Мы и сейчас с тобой дети, – по-отечески прижал он ее к себе, имея в виду только ее, разумеется, и напрочь отказываясь думать о том, что им грозит какая-то опасность. – Вот увидишь, мы снова так же неожиданно вернемся назад. Я буду известным профессором, а ты… – запнулся он, поскольку не знал, на что нацелилась она: на кино, биологию или литературу. – Ты очень, очень будешь любить меня. Ну, и немножко ревновать, из-за студенток. Но самую малость, так как будешь уверена, что я люблю только тебя.
– Да, но ведь мы будем старыми!
– Так уж и старыми!
– А если мы к тому времени не будем любить друг друга… если мы проснемся?
– Это невозможно! – искренне взбунтовалась в нем его молодость.
– Ты любишь меня, капитан? – спросила она уже, наверное, раз в сотый. – Любишь меня по-настоящему?
Он ответил множеством поцелуев, в перерывах между которыми она то и дело извинялась перед ним, что заставляет его ждать, а он силился вычеркнуть поцелуями какие-то годы из их будущего, ибо ее не было там рядом с ним.
Он рассказывал ей об их будущем, похожем на сказку, потом они снова целовались, пока она, обессилевшая, не уснула как ребенок на самой середине сказки, которую он сочинял специально для нее.
25
– Капитан!
Он вздрогнул и стал соображать, где они могут сейчас находиться. Сначала заметил босые женские ноги на фоне палубных белых досок. Выпирающие желтые косточки на ступнях больно ранили его прирожденное чувство гармонии. Потом он посмотрел в лицо женщины и увидел в ее черных глазах ужас. Над обозначившимися усиками пробились бисеринки пота.
Низко над морем курился утренний молочный туман. Невидимое за корпусом каюты, всходило солнце. Яхта со спущенным парусом и выключенным мотором сонно покачивалась в тяжелых прибрежных водах. Нос ее, как бы ведомый собственной мечтой, был устремлен к грязно-черной полоске далекого берега, на котором там и сям горели фонари. «Неужели течение унесло яхту так далеко?» – подумал он, но ее голос снова резанул слух:
– Что произошло?
– Да что такое? – сдерживая досаду, что его разбудили, спросил он. Однако он был разбужен еще раньше каким-то неподдающимся объяснению кошмаром, который и сейчас подавлял все его чувства.
– Ты ничего не почувствовал? Такое впечатление, что мы тонули.
– Даже если бы и тонули, милая, я все равно ничего не почувствовал бы после вчерашних длительных любовных игр.
И обнял ее, желая снова уснуть, но женщина оттолкнула его:
– Иди посмотри, что происходит!
– Ничего особенного. Море собирается выплюнуть нас на берег. А если тебе хочется чуточку больше драматизма, скажу так: как утопленников.
– Где мы?
– Насколько я ориентируюсь – где-то возле нашего берега.
– Но у меня действительно было такое ощущение, что мы то вроде опускаемся куда-то, то поднимаемся в воздух.
– В любви так. Или тонешь, или возвышаешься, – сонно сказал он, с трудом выбираясь из сетей сна.
– Но я прошу тебя, капитан! Пойди посмотри.
– Юнга Альфа, приказываю тебе спать! – сказал он, поднимаясь и небрежно поглаживая ее по щеке. – И лучше перейди в каюту, вот-вот рассветет.
Он был весь в поту и никак не мог понять, почему напялил на себя эту плотную клетчатую рубашку и почему спал в ней. Снял рубашку и, поеживаясь от утренней прохлады, стал растирать грудь и плечи, досадуя на царивший на палубе беспорядок: там перевернутая вазочка, там брошенная возле штатива палитра, там грязные тарелки и чашки. Разозлился он и на женщину – тоже спала одетой. Причем в какой-то невероятно пестрой цыганской юбке и в его тенниске, пожелтевшей под мышками от пота. Мало, что ли, своего барахла приволокла на борт, так дай ей еще и его тенниску! Он и на себя разозлился: не только яхту забросил, но и сам ударился в разгул.
Но это было еще не все. Он никак не мог вспомнить, что заставило его изобрести мерзкое сооружение, которое он увидел перед туалетом, Автоматическая сантехника работала нормально, и когда он нажал на ручку, вода стремительно ринулась к своей старшей сестре: под яхту – повреждений никаких не было; в порядке оказалась и раковина.
Он брезгливо отвязал от насосного устройства полиэтиленовый мешок и сбросил его за борт. Мешок шлепнулся на притихшие воды тяжело, как мертвец. Он подумал, что, видимо, так они собирались схоронить с Альфой и какие-то вещи, но что за вещи – не мог вспомнить. Затуманенное коньяком и глубоким сном сознание не удалось расшевелить, даже когда он с ног до головы окатился холодной водой.
Берег казался знакомым и незнакомым. Наверное, они мчались к какому-нибудь курортному комплексу: еще отсыпающемуся коктейлю из солнца, моря и спиртного. Очертания строений невозможно было различить – один лишь рассеянный неоновый свет голубовато-белыми брильянтовыми иглами рассыпался над черной береговой полосой.
Ничто не ждало его на этом берегу, а скорее – никто. К чему же тогда возвращала их яхта, решившая вдруг так самовольно все переиначить? И только ли три дня прошло, на которые он зарегистрировался? В этом он не был уверен. Казалось, позади зияла целая бездна времени, и он падал в нее, вцепившись в ошалевшую от ужаса перед собственной гибелью женщину. Пожалуй, он очень верно сказал ей недавно, что море выплюнуло их, как утопленников.
Хотел ли он ее еще? Сейчас нет, но там, на маячившем своей чернотой берегу ее, может, и не будет ему хватать, так как он давно уже никого там не любил. Но, вопреки всему, эти три дня были благодатными. Любил ли он ее на самом деле? Да, когда человек спрашивает себя о чем-то с похмелья, в минуту раскаяния, это более чем глупо, так что больше никаких вопросов. Но почему он сказал «вопреки всему», скорее всего, еще не был в состоянии сказать – вопреки чему именно?