Сидни Чемберс и кошмары ночи - Ранси Джеймс. Страница 8

— Тем более странно, что кому-то понадобилось лезть туда ночью.

На середине винтовой лестницы приятели остановились отдохнуть.

— Мне всегда нравились клейма каменщиков. Это единственное проявление гордости за свою работу в анонимном во всех других отношениях здании.

— Они напоминают мне задумавших совершить побег узников, — отозвался Китинг. — И охота была Бартлетту здесь сидеть? Чем, черт побери, он занимался? Понимал же, что рано или поздно его обнаружат.

— Если только не задержался тут на несколько часов или не знал иного пути к отступлению. Что бы ни говорили надзиратели, мне не верится, что лестницу так долго караулили. Бартлетт мог спуститься в три-четыре утра и успеть на первый поезд в Лондон.

— Отправлением в 4.24? Тогда он мог погрузиться на один из первых паромов в Европу. Если это случилось, то у нас мало шансов найти его.

Приятели вылезли на крышу. Снегопад скрыл оставленные в ночь трагедии следы, а промерзший камень вблизи казался не таким прочным, как издалека. Сидни подумал о первых каменщиках: сколько же им приходилось работать в подобных условиях? Зимой, когда не хватает света? Он подошел к северо-восточной башне.

— Полагаю, Рори Монтегю начал спуск по веревке с первого парапета, хотя путь этот совсем непростой.

Инспектор Китинг посмотрел вниз.

— Безумие. Трудно поверить, что вроде бы умные люди способны на подобное.

Сидни отвел взгляд от пропасти внизу.

— Я бы дважды подумал.

— Интересно, — усмехнулся инспектор. — Если бы я знал вас получше…

— Вы меня хорошо знаете, инспектор.

— Если бы я знал вас получше, мог бы предположить, что вы будете колебаться? Мог бы это предвидеть?

— Вероятно.

— В таком случае, я мог бы даже воспользоваться вашим колебанием.

— Каким образом?

Китинг направился в юго-западный угол часовни.

— По рассказу Монтегю можно предположить, что Бартлетт исчез, пробежав через всю крышу и скрывшись в потайной двери в юго-западной башне. У него хватило на это времени, потому что Монтегю запаниковал и проявил нерешительность. Наверное, все это входило в его план.

Сидни пытался понять ход его мыслей.

— Какой план? Вы же не станете утверждать, что все трое были заодно? Что убийство или, возможно, самоубийство Валентайна Лайала, исчезновение Кита Бартлетта и россказни Рори Монтегю являлись звеньями одного большого заговора? Что все было специально срежиссировано?

— Не знаю. Просто не могу поверить, что случившееся — следствие обыкновенного озорства. Слишком уж все рискованно.

— Не кажется ли вам, что если кто-то вознамерился убить человека, то можно найти способы попроще? Зачем стараться изобретать нечто настолько мелодраматическое?

— Чтобы событие получило широкую огласку. Чтобы о нем узнало как можно больше людей.

— Не очень верится.

— А вы наведайтесь еще раз к директору колледжа.

— Хотите сказать, он что-то недоговаривает?

— Неплохо бы расставить все точки над i. Выяснить, были ли все трое на нашей стороне, и если так, играли ли по одному и тому же сценарию. Не пытались ли отвести внимание от кого-либо еще.

— Полагаете, я могу ему доверять?

— Вероятно, нет. Но интересно послушать, как он будет выкручиваться. Я попытаюсь навести справки через своих знакомых в министерстве иностранных дел, но уж и вы постарайтесь, Сидни. Чертовы университетские никогда нам ничего не рассказывают, а вызывают, когда уже поздно. Ужасно трудно работать.

Приятели начали спуск с крыши. Китинг задержался и посмотрел на священника:

— Как вам перспектива разговора с директором? Беседа с ним не подорвет вашу репутацию в колледже?

— Совесть превыше репутации.

— Вы ведь мне сообщите о разговоре с ним?

— Обещаю.

— Вероятно, это будет непросто. Руководство постарается как можно дольше держать вас в неведении, но вы-то знаете, как далеко простирается ваша преданность?

Сидни возобновил спуск по узкой лестнице. Последний вопрос ему могли бы не задавать.

— Уверяю вас, на этот счет у меня нет никаких сомнений.

Подтаивало, однако резкий ветер пробирался сквозь самые теплые пальто и толстые шарфы. Каждая вылазка за дверь превратилась в настоящее испытание. У человека должно быть нечто такое, что он мог бы с удовольствием предвкушать, решил Сидни и, хотя понимал, что встреча потребует напряжения сил, с радостью думал о теплом ужине с приятельницей Амандой Кендалл перед следующим разговором с директором колледжа.

Их посиделки превратились в ежемесячный ритуал. В 11.24 Аманда садилась в поезд на станции «Ливерпуль-стрит», а Сидни ехал на велосипеде из Гранчестера встретить ее в 12.39. Они шли по Милл-роуд и ужинали в своем любимом ресторане «Синее, красное, белое».

Сидни был не очень умелым велосипедистом, частенько во время поездок обдумывая очередные проповеди или размышляя о насущных проблемах, отвлекался, и его внимание к движению на улице было не таким пристальным, как следовало бы. Но и его напугало, когда прямо перед ним повернул налево на Бейтман-стрит фургон мясника, задел заваленный снегом бордюр и, набрав скорость, исчез. Был бы Сидни чуть впереди, и машина налетела бы на него.

От этого прозрения он остановился как вкопанный. Вот так: на секунду отвлечешься — и ты мертвец. Надо быть внимательнее. Или водитель нарочно хотел его сбить? Неужели кто-то наблюдает за тем, как продвигается его расследование смерти Валентайна Лайала? Снова вспомнились подозрения, что за ним следили. Может, сообщить об этом инспектору Китингу? Или все его волнения — результат нервозности перед встречей с Амандой?

Его знакомая славилась прямотой. А Сидни пока не очень решил, насколько может с ней откровенничать по поводу недавних событий и своей последней поездки в Германию. Аманда хотела ясных ответов на свои вопросы и, несмотря на то что в их дружбе оставались области, где оба смущались, не любила недомолвок и двусмысленности. В юности Сидни сильно тянуло к ней, но когда он был рукоположен, Аманда заявила, что после его решения «поставить Бога на первое место» все романтическое в их отношениях исчезло. А он, чтобы избавиться от влечения, сосредоточил свое внимание на горбинке ее римского носа и выступающем вперед зубе с правой стороны рта.

Между тем друзья продолжали испытывать друг к другу сильную и в каком-то смысле исключительную привязанность. Они познакомились вскоре после войны, когда Сидни стал для Аманды временной заменой ее любимого, погибшего в битве при Эль-Аламейне двоюродного брата. Их объединяло чувство юмора, склонность проводить время в хорошей компании и неприятие сокращенных форм своих имен (Аманда не отзывалась на Мэнди, так же как Сидни — на Сида). Она ненавидела джаз, не могла понять правил крикета и считала, что священники должны упорнее трудиться, чтобы их службы стали более развлекательными, однако ее неумолимо привлекали очарование и верность Сидни. Аманда была ему признательна за мелкие слабости и за то, как он терпел, когда над ним из-за этого подтрунивали. Верила, что Сидни наделен незащищенно ранимой человечностью и в отличие от других священников, о которых отзывалась как о театральных отбросах, мог отслужить сносную мессу. Сочетание в нем благопристойности и оптимизма напоминало ей актера Кеннета Мора в «Женевьеве». Еще Аманда чувствовала, что Сидни, вероятно, единственный мужчина, который по достоинству ценил ее ум (выпускницы колледжа Святой Хильды Оксфордского университета, сотрудницы Института искусств Куртолда, изучающей творчество Ганса Гольбейна и британскую портретную живопись), ее любовь к музыке (она играла на гобое и пела в хоровом обществе Баха) и сочувствует ее положению в обществе (получив большое наследство, она стала желанным объектом для поклонников).

Несмотря на ужасы несносной поездки в промерзшем поезде, Аманда пребывала в боевом настрое и обрушила на Сидни рассказы о его сестре Дженнифер и новогодней вечеринке, где присутствовало множество представителей сильного пола, которые даже не удосужились научиться быть интересными. Таким облегчением было вернуться на работу в Национальную галерею и помогать своему старому наставнику Энтони Бланту исследовать поздние полотна Никола Пуссена.