Двадцать первый: Книга фантазмов - Османли Томислав. Страница 8

И так, оправдывая нерешительность Климента Кавая, который из-за мягкости своего характера все никак не мог встретиться и поговорить с Костовым, Майя начала читать газеты, изучая немногочисленные объявления с предложениями работы.

Прочитав третью по счету газету, Майя закрыла ее с обычным для нее равнодушием, несмотря на ужасные вести, которых на первых полосах с каждым днем становилось все больше и больше.

Майя упорно листала газеты, надеясь найти сообщение о конкурсе на замещение вакансий на ее факультете, который должен был быть объявлен в ближайшее время — но в строгой тайне от нее — в одной из малотиражных газет. По этой причине Майя их регулярно и покупала. Чтение газет, от конца к началу, превратилось в ритуал…

Тем временем девушка решила разыграть и вторую карту. В интернете, в разделе, посвященном сравнительному литературоведению, она нашла информацию о гранте, предоставляемом одним из престижных университетов Нью-Йорка. Она подала документы на его получение.

И вот, однажды Майя включила ноутбук, который мать и отец подарили ей по случаю окончания университета, ввела адрес своей электронной почты на Yahoo, и увидела, что пришло новое сообщение. Когда она открыла его, то оторопела.

«Дорогая Майя Кавай», было написано по-английски, «мне доставляет большое удовольствие известить вас о том, что вынесено решение о предоставлении вам гранта на пребывание в США в течение одного года для проведения докторских исследований в университете, начиная с августа сего года». И подпись: «Джонатан С. Майлстон, Ph.D, проректор по учебной работе».

И что теперь делать? Есть ли выбор? Ехать или остаться? Да. Остаться. Остаться и читать газеты с конца, надеяться на правильность отцовской теории и тайком крутить по темным углам любовь с Горданом… Так что, Гордан для нее просто мужик и ничего больше? Ну уж нет. Она его любит. Каждая клеточка в ней желает его, и уж если ради чего-то ей стоит остаться в этой стране, то, прежде всего, ради него. Нет, нечестно его бросать… Ни его, ни отца.

Оставшись без надежды на кардинальные перемены в своей жизни, с зарплатой, которой ему хватало лишь на выход в свет с Майей да на новые рубашки и пиджаки, дополнительно подстегнутый невыносимой ситуацией, которая начала развиваться непредсказуемо, пусть и с известным опозданием, Гордан Коев решил осуществить свое давнишнее намерение — уехать из страны. Он планировал взять с собой и Майю, а если она не захочет, сначала уехать одному. Ему нужны были новые стимулы, новая среда. Когда он в наплыве чувств размышлял о месте Майи в его жизни, она виделась ему кусочком кварца в водах бурного потока, то прозрачным — и он решал, что останется здесь, то мутным — и тогда ему представлялось необходимым поменять среду…

Когда Гордан, объясняя отцу, почему он должен уехать, говорил, что ему надо бежать, чтобы его не мобилизовали и чтобы не погибнуть там, в горах, тот не проронил ни слова… Между тем, для себя парень решил, что, если не уедет, сам пойдет служить в армию — там, во всяком случае, не будет той убийственной неизвестности, которая, как смог, повисла над городом, над «огромной спальней», районом, где жил он, его родители, другие Коевы, Кавай, их соседи и тысячи таких, как они, вызывая в людях массовую депрессию. Время буксовало, а ведь оно должно было нести ему, Гордану, перемены к лучшему и принадлежать ему целиком, без остатка.

Памела обрадовалась телефонному звонку Роуз. Она и в самом деле, еще когда они обменялись телефонами в Куско, хотела как-нибудь позвонить этой женщине, лучившейся хорошим настроением и, кроме того, прекрасно знавшей мистические учения древних цивилизаций, которые увлекали и Памелу.

— Эй, сама-то ты как себя чувствуешь? — спросила ее Роуз с другой стороны телефонной линии.

— Как будто мне 25 999 лет, — ответила Пэм, намекая на эпоху в календаре майя и на близость конца света в соответствии с их учением; и тут же услышала громкий и искренний смех.

— А я думала, — пришел отклик с другого конца Бостона, — что ты в самолете проспала всю эту историю!

— Нет. Во всяком случае, не о конце света. Но хочу тебе сообщить: трагедия уже произошла. Это моя жизнь, — сказала Памела в трубку, удивленная, что в первый раз нашла в себе силы пошутить по поводу своей травмы — и с той стороны нахлынула новая волна смеха.

— Ты умеешь рассмешить, — весело сказала Роуз.

— Это умеет каждый клоун, дорогая. Разрешите представиться, мое второе имя — Бозо, я клоун, — продолжала иронизировать Памела, чувствуя, что это у нее получается. — Я смешу других трагедией своей жизни, которой позавидовали бы и майя, и инки, и ацтеки вместе… А как ты, Роуз?

— Я? Неплохо: 25 9981 — ответила Роуз и поправила прическу, смотрясь в зеркало, висевшее над камином, на котором стояли фотографии ее свадьбы с ныне покойным мужем. — Дочь растет и становится любознательной девочкой; и знаешь, что? Она сказала мне, что мы с ее отцом когда-то обещали свозить ее в Диснейленд. Хотя я такого не помню. Но, тем не менее, я подумала: может быть, он обещал ей…

— Так что, ты повезешь ее? — спросила Памела.

— Поэтому я тебе и звоню, дорогая, не хочешь ли поехать с нами? Конечно, ты плохая замена ее отцу, но, тем не менее, ты очень хорошая, — засмеялась Роуз и добавила: — Нет, в самом деле, что ты об этом думаешь? Можно было бы снять номер в гостинице и побыть несколько дней в Лос-Анджелесе.

— Можно было бы, только боюсь, что придется остаться в сказке про Белоснежку и семь гномов. Не помню, говорила ли я тебе раньше: я тоже жду, что придет принц и разбудит меня поцелуем.

— Тут никогда не угадаешь, дорогая, — сказала ей Роуз, — может быть, как раз он ждет тебя там и нужен твой поцелуй, чтобы он превратился из мерзкой жабы в человека с нормальным членом.

— Ты перепутала все сказки, Роуз, но ход твоих мыслей мне нравится. Особенно последней.

— Так говорит и мой психиатр. Говорит: твое лесбиянство не автохтонно, оно является результатом стечения жизненных обстоятельств. Как будто я перепутала сказки.

— Роуз, почему бы тебе не пригласить твою партнершу? — спросила Памела. — Как там ее звали…

— Фиона.

— Да, Фиону, — сказала Пэм.

— Мы больше не вместе, — пояснила Роуз после некоторой паузы, а потом уточнила: — Дочка ее не выносит.

— А меня вынесет? — пошутила Памела.

— Наверняка. Я не позволю, чтобы у нее перепутались сказки, как случилось со мной, ну а ты — гетеро. Говори сразу, поедешь с нами?

— Поеду? Да я полечу, Роуз. Диснейленд — это то, что нужно и мне, черт побери!

— О’кей, дорогая. Я очень рада, что снова тебя увижу.

— Если ты думаешь, что это большая удача… — Пэм засмеялась.

— Пока, Памела, я так хочу, чтобы ты познакомилась с малышкой Ребеккой!

— Пока, дорогая. Увидимся в аэропорте.

Гордан Коев считал себя кибернетическим реалистом. В отличие от своих родителей, которые были ностальгическими идеалистами. Это означало, что они всё время говорили о прошлом, которое для Деяна, отца Гордана, закончилось не крушением социалистической системы в конце восьмидесятых годов двадцатого века, а где-то в начале девяностых, когда развалился металлургический комбинат, где он работал инженером-механиком и вместе с сотнями своих коллег оказался на улице. Тогда он стал ездить на автобусе в соседние районы, возил туда сделанные кустарным способом кремы и лекарства, главным образом, таблетки, которые, по понятным причинам, были без картонных коробочек — просто полоски из фольги, скрепленные резинкой, и продавал их на рынках. Там, кроме овощей и фруктов, которые крестьяне и перекупщики привозили в город, прямо на прилавках продавались и одежда — подделки под известные мировые марки, контрабандные сигареты и всякая мелочевка, косметика фальсифицированных брендов, бытовая техника, видеокассеты и электроника сомнительного происхождения. Потом, с согласия домоуправления, Деян Коев за небольшие деньги арендовал неказистое помещение в Аэродроме, на первом этаже их дома, в котором он устроил бакалейную лавочку. Зарабатываемых денег едва хватало на уплату аренды и скромное житье. Но благодаря крошечному магазинчику в семью всё же вернулся хрупкий мир.