Год трёх царей (СИ) - Касаткин Олег Николаевич. Страница 18

Вот так — никого не казнил и в крепость не упрятал и даже подумывал из ссылки кое-кого из политикусов вернуть — а уже «всероссийский душитель».

Следствие закончено, можно судить — и вот насчет приговора появилась заминка.

Анатолий Федорович Кони — ох известный либерал! — заранее предложил кровожадную девицу помиловать. Формулировка была обтекаемая и в общем на вид разумная.

Дескать, общество все больше сочувствует казненным, а начинать царствование виселицей не комильфо… Опять же казнь женщины… Вечная каторга или пожизненное заточение в крепости избавят от угрозы не менее надежно.

Добавочно было указано — что мол у нас в России даже самых страшных уголовных злодеев — иные убили не двух или пятерых — по два а то и три десятка покойников на каждом — и то не вешают. (Да — а ведь и в самом деле упущение!) Тем более заговорщики практически разгромлены — «Народной воли» ни «Черного передела» нету — остались эмигранты да горсточка людей таящаяся в подполье и холодеющая при виде городового…

Георгий отложил лист и глубоко задумался.

Заговорщики разгромлены? Бомбы однако делают и прокламации пишут. Но пусть и разгромлены. А надолго ли? Он когда еще висела в воздухе гипотеза что катастрофа — дело рук злоумышленников прочел отчеты по прежним покушениям.

И эти бумаги его огорошили.

Например опаснейший заговор Нечаева был раскрыт чисто случайно. Софья Перовская допустила оплошность: при аресте не успела уничтожить записную книжку с фамилиями женщин-связных, жен и любовниц распропагандированных Нечаевым солдат Петропавловской крепости. Оттуда то ниточка и потянулась. А уж как нашли кончики — так просто хоть стой хоть падай. Ибо собирался этот безумный сектант — убийца захватить царя — его отца Александра III и его приближенных во время молебна в соборе Петропавловской крепости.

Перовская потом уже после ареста, признавала что именно план Нечаева мог принести успех… Офицеры и солдаты, участники заговора, были арестованы, судимы военным судом, разжалованы и сосланы. В «Приговоре к делу о пропаганде среди солдат» было записано, что «команда дошла до такой степени деморализации, что почти в целом составе впала в тяжкое преступление». Казенный язык — в таких выражениях отчеты о конском падеже какого-нибудь ассенизационного обоза составляют. А ведь от написанного впору волосам на голове дыбом встать!

Как однако все просто… И страшно! Один сумасшедший — а Нечаев действительно был безумцем — фанатиком, собиравшимся построить не какую то утопию или царство справедливости как пресловутые социалисты(хоть и тщетная мечта но хоть понятная и где то даже и простительная). Нет — на месте несчастной России согласно его планам должна была быть воздвигнута воистину держава самого Сатаны в которой предполагалось умертвить чуть ли не четырех из пяти жителей! Так вот — один сумасшедший — без денег без сторонников наверху какие были у декабрьских заговорщиков восемьсот двадцать пятого года — сидя в тюрьме(!!!) создает опаснейшую организацию… из собственных тюремщиков(!!!).

Но все же если подумать и не решать с кондачка… Может в мысли старого судейского волка Кони всё же есть резон — мучеников у пресловутого «дела свободы» и так хватает? Из тех же декабристов так просто икону какую то слепили (а между прочим ни один из них про свободу витийствовавших за пуншем да «Клико» своих то крепостных не отпустил!) Занудные и бесталанные литераторы Герцен с Чернышевским кумирами читающей публики стали — ей бы волю дать — так в гимназиях заставили бы бедных детишек изучать про скорбного умом князя спавшего на гвоздях!

Если помиловать дуру — иудейку — оставив сидеть в крепости до седых волос — глядишь и порадуется общество да похвалит молодого царя. Или не похвалит, а все равно назовет сатрапом и «душителем всероссийским»? Как же поступить? Может дождаться пока суд своим чередом вынесет приговор — а там может и решать не доведется — потребует какой-нито либеральный прокурор из молодых двадцать лет — а суд и утвердит… А если нет? Пристойно ли откладывать неприятное на потом в надежде что все само как — нибудь образуется?

Георгий вспомнил восемьдесят второй год… То чему стал свидетелем будучи ребенком. На одном из раутов в Аничковом дворце некая молодая графиня, побывшая на Семеновском плацу когда казнили заговорщиков погубивших деда, громко и весело повествовала о том, как «Мадам Перовская танцевала, вися на петле…» Георгий был еще мал чтобы оценить те слова но даже он заметил как отразилось на лицах собравшихся некое неприятное тяжелое чувства. А один бывший при этом старый вельможа засверкал глазами на рассказчицу и грозно сдвинул седые брови. Он как будто хотел что-то сказать, но вместо слов отмахнулся рукой и быстро вышел из комнаты…

А еще — письмо перехваченное жандармами. Некий разночинец вспоминал казнь цареубийц каковой стал очевидцем. Оно тоже было среди отцовских бумаг…

«…Вторым был повешен Михайлов. Вот тут-то и произошел крайне тяжелый эпизод, вовсе не помянутый в отчете: не более как через одну-две секунды после вынутия ступенчатой скамейки из-под ног Михайлова, петля, на которой он висел, разорвалась, и Михайлов грузно упал на эшафотную настилку. Гул, точно прибой морской волны, пронесся по толпе; как мне пришлось слышать потом, многие полагали, что даже по закону факт срыва с виселицы рассматривается как указание свыше, от Бога, что приговорённый к смерти подлежит помилованию; этого ожидали почти все…

Михайлов поднялся сам и лишь направляемый, но не поддерживаемый помощниками палача, взошел на ступеньки скамейки, подставленной под петлю палачом Фроловым. Последний быстро сделал новую петлю на укрепленной веревке, и через пару минуты Михайлов висел уже вторично.

Секунда, две… и Михайлов вновь срывается, падая на помост. Больше прежнего зашумело море людское. Однако палач не растерялся и, повторив уже раз проделанную манипуляцию с верёвкой, в третий раз повесил Михайлова. Медленно завертелось тело на веревке. И вдруг как раз на кольце под перекладиной, через которое была пропущена веревка, она стала перетираться, и два стершиеся конца её начали быстро и заметно для глаза раскручиваться. У самого эшафота раздались восклицания: «Веревка перетирается. Опять сорвется». Палач взглянул наверх, в одно мгновение подтянул к себе соседнюю петлю, влез на скамейку и накинул петлю на висевшего Михайлова…»

Вот так…

Ловкий однако малый этот Фролов! Интересно — поднесли ему потом рюмку водку или просто дали трешницу? Или расщедрились на «красненькую»?

И вот сейчас эта Гинсбург!

Он представил себя на том плацу — ведь наверное захотел бы остановить казнь — просто что называется по человечеству…

Но ведь цареубийцы должны быть покараны — смерть царя и смерть убитых царских слуг — да и простых обывателей погибших от бомб неотмщенной остаться не могла… Иначе — что станет с законом и справедливостью? В памяти опять ожило прошлое — на этот раз тот страшный день когда деда привезли в Зимний дворец после взрыва бомбы Гриневицкого… Пятна крови на мраморных ступенях по пути в царские покои куда их — детей — привел отец — цесаревич Александр Александрович — которому оставалось быть цесаревичем меньше часа… Тяжелый запах лекарств и смерти. Кровоточащая наскоро забинтованная культя на месте правой ноги, множество ран на лице и голове, угасший взгляд умирающего… Брат Ники, смертельно бледный, в своем синем матросском, плачущая матушка, все еще держащая в руках коньки — известие о цареубийстве пришло когда они готовились отправится на дворцовый каток… Отец стоял у окна, опустив могучие плечи, сжимая до боли кулаки и тяжело, страшно молчал…

Георгий невольно проглотил комок в горле.

И вот этих — миловать??!

Но одно дело всё понимать и совсем иное — видеть самому как дергается на «глаголе» живой человек казнимый по твоей воле.

Такова если подумать участь царя — обратная сторона жизни каждого властителя…

Право и обязанность обрекать людей на смерть — будь то несколько преступников или десятки, сотни тысяч солдат во время войны..