В одном лице (ЛП) - Ирвинг Джон. Страница 105

— Конечно, я знала — может, даже задолго до того, как узнал сам Карлтон, — сказала мне миссис Делакорт. Она осторожно ступала на правую ногу; такая глубокая внутримышечная инъекция не могла не быть болезненной.

— Матери знают, — сказала она, бессознательно прихрамывая. — Нельзя заставить ребенка быть кем-то другим. Нельзя просто запретить мальчику играть в куклы.

— Нельзя, — повторил я; я рассматривал все эти фотографии в комнате — фотографии беспечного Делакорта задолго до нашего знакомства. Когда-то он был просто маленьким мальчиком — который больше всего на свете любил переодеваться и краситься, как маленькая девочка.

— Ой, вы только посмотрите, — неожиданно сказала маленькая женщина; кубики льда звякнули в ее почти пустом стакане, когда она потянулась, чтобы снять одну из фотографий с пробковой доски, висевшей на стене комнаты ее покойного сына. — Смотрите, какой он счастливый! — воскликнула миссис Делакорт, подавая мне фото.

На этой фотографии Делакорту было лет одиннадцать-двенадцать; я без труда узнал его проказливую мордочку. Из-за помады его улыбка казалась еще шире. На нем был дурацкий лиловый парик с розовыми локонами; такие дешевые парики продаются в магазинах костюмов для Хеллоуина. Разумеется, платье миссис Делакорт было ему велико, но смотрелось все это умилительно — если только вы не были мистером Делакортом. Рядом с Делакортом стояла девочка постарше на вид и повыше ростом — очень хорошенькая, но с короткой, под мальчика, стрижкой и с поразительно уверенной улыбкой, однако губы у нее были плотно сжаты.

— В тот день все закончилось плохо. Отец Карлтона вернулся домой и пришел в ярость, когда увидел его таким, — говорила миссис Делакорт, а я все внимательнее вглядывался в фотографию. — Мальчики так чудно развлекались, а этот тиран все испортил!

— Мальчики, — повторил я. Хорошенькая девочка на фотографии была Жаком Киттреджем.

— А, да вы его знаете — вы ведь знакомы, я помню! — воскликнула миссис Делакорт, указывая на переодетого Киттреджа. Он накрасил губы куда более умело, чем Делакорт, и одно из красивых, но старомодных платьев миссис Делакорт сидело на нем идеально.

— Это парнишка Киттреджей, — сказала маленькая женщина. — Он тоже ходил в Фейворит-Ривер и тоже был борцом. Карлтон всегда его боготворил, как мне помнится, но это был не мальчик, а какое-то дьявольское отродье. Он умел быть обаятельным, когда нужно, но все-таки он был сущим чертенком.

— Что вы хотите сказать? — спросил я миссис Делакорт.

— Я знаю, что он крал у меня одежду, — сказала она. — Я отдавала ему некоторые старые вещи, которые уже не носила, — он вечно клянчил у меня что-нибудь из одежды! «Ну пожалуйста, миссис Делакорт, — упрашивал он, — мамина одежда огромная, и она не разрешает мне ее примерять, она говорит, что я все мну!» Он все ныл и ныл, пока я не соглашалась. А потом мои вещи начали пропадать — те вещи, которые я сама ни за что бы ему не отдала!

— А-а.

— Не знаю, как вы, — сказала миссис Делакорт, — а я выпью еще стаканчик.

Она ушла налить себе еще виски; я принялся разглядывать остальные фотографии на пробковой доске в детской спальне Делакорта. На трех или четырех снова обнаружился Киттредж — всегда в виде девочки. Когда миссис Делакорт вернулась в комнату своего умершего сына, я все еще держал в руке фотографию, которую она дала мне.

— Возьмите ее себе, прошу вас, — сказала она мне. — Не люблю вспоминать, как закончился тот день.

— Хорошо, — сказал я. Эта фотография все еще у меня, хоть я и не люблю вспоминать тот день, когда умер Карлтон Делакорт.

Рассказал ли я Элейн о Киттредже и платьях миссис Делакорт? Показал ли я Элейн то фото, на котором Киттредж переодет в девочку? Конечно же, нет — Элейн ведь тоже кое-что от меня скрывала, разве не так?

Какой-то знакомый Элейн получил стипендию Гуггенхайма; он тоже был писателем и сообщил Элейн, что его потрепанная квартирка на восьмом этаже дома на Пост-стрит — просто идеальное жилище для двух писателей.

— Где эта Пост-стрит? — спросил я Элейн.

— Возле Юнион-сквер, как он сказал, — это в Сан-Франциско, Билли, — ответила Элейн.

Я не знал ровным счетом ничего о Сан-Франциско; разве только о том, что там полно геев. Конечно, я знал, что и в Сан-Франциско геи массово умирают, но у меня не было там близких друзей или бывших любовников, и там не будет Ларри, чтобы упрекать меня за то, что я не в теме. Был и еще один аргумент: мы с Элейн больше не сможем (и не будем) искать Киттреджа в Сан-Франциско — так мы думали.

— И куда едет твой приятель на своего Гуггенхайма? — спросил я Элейн.

— Куда-то в Европу, — сказала она.

— Может, стоило бы попробовать пожить вместе в Европе, — предложил я.

— Квартира в Сан-Франциско уже свободна, Билли, — сказала мне Элейн. — И для места, подходящего для двоих писателей, она сдается очень дешево.

Взглянув на вид из этого бомжатника на восьмом этаже — унылые крыши Гири-стрит и кроваво-красную вертикальную вывеску отеля «Адажио» (неоновое слово «отель» перегорело еще до того, как мы приехали в Сан-Франциско), — мы с Элейн поняли, почему эта квартира была такой дешевой. Ее следовало бы сдавать бесплатно!

Но смерть от СПИДа Тома и Сью Аткинс поразила нас, и мы не могли вынести того, что сделала с собой миссис Делакорт, — и я никогда прежде не слышал о том, что такая медленная смерть была нередким выбором родных и близких тех, кто умирал от СПИДа, особенно (как с таким знающим видом сообщил нам Ларри) распространенным среди одиноких матерей, потерявших единственных детей. Но, как справедливо сказал тот же Ларри, как бы мог я узнать о чем-то подобном? (Он был прав, я не был в теме.)

— Вы хотите попробовать жить вместе в Сан-Франциско, — сказал Ларри нам с Элейн, как будто мы были сбежавшими из дома детишками. — Боже, не слишком ли поздно играть во влюбленных голубков? — (Мне показалось, что Элейн сейчас его ударит.) — И скажите, умоляю, что заставило вас выбрать Сан-Франциско? Вы что, прослышали, будто там нет умирающих геев? Может, всем нам пора переехать в Сан-Франциско!

— Иди ты на хер, Ларри, — сказала Элейн.

— Дорогой Билл, — сказал Ларри, не обращая на нее внимания. — Нельзя сбежать от чумы — если это твоя чума. И не говори мне, будто СПИД, на твой вкус, чересчур вульгарен! Ты посмотри только на то, что ты пишешь, Билл: перебор — твое второе имя!

— Ты меня многому научил, — просто сказал ему я. — Я не перестал любить тебя, Ларри, только потому, что больше не сплю с тобой. Я все еще люблю тебя.

— И снова перебор, Билл, — сказал Ларри; он так и не смог (или не захотел) взглянуть на Элейн, а я знал, как он любит ее и ее книги.

— Я никогда ни с кем не была так близка, как с этой ужасной женщиной, — сказала мне Элейн о миссис Киттредж. — И никогда ни с кем не буду так близка.

— Насколько близка? — спросил я ее; она не ответила.

— Это его мать меня отметила! — воскликнула Элейн, говоря о вышеупомянутой ужасной женщине. — Это ее я никогда не забуду!

— Как она тебя отметила? — спросил я, но она расплакалась, и мы выполнили свой ритуал адажио: просто молча обнялись — нежно, плавно, не спеша. Так мы и жили в Сан-Франциско, почти весь 1985 год.

Многие покинули свои дома в разгар эпидемии СПИДа; многие из нас переехали, надеясь, что где-то в другом месте будет лучше — но лучше не стало. Что ж, стоило хотя бы попробовать; по крайней мере, попытка совместной жизни не повредила ни мне, ни Элейн — просто у нас не получилось быть любовниками. «Если бы это могло сработать, — сказала нам Марта Хедли, но только после завершения нашего эксперимента, — то сработало бы еще когда вы были детьми, — а не теперь, когда вам обоим за сорок».

Миссис Хедли, как всегда, была права, но для нас с Элейн этот год оказался не таким уж плохим. Я использовал фотографию переодетых Делакорта и Киттреджа вместо закладки в той книге, которую читал в данный момент, и оставлял книгу валяться на обычных местах — на ночном столике с моей стороны кровати; на кухонной стойке рядом с кофеваркой; в маленькой захламленной ванне, где она могла бы подвернуться Элейн под руку. Ну что ж, у Элейн было очень слабое зрение.