В одном лице (ЛП) - Ирвинг Джон. Страница 107

Лоуренс Аптон умер в декабре восемьдесят шестого; ему было шестьдесят восемь лет. (Трудно поверить, но Ларри тогда было столько же, сколько мне сейчас!) Он прожил еще год в том доме на Западной Десятой улице. Он умер в смену Элейн, но она пришла и разбудила меня; так мы с ней договорились, потому что оба хотели присутствовать при смерти Ларри. Как сказал сам Ларри о Расселле, в ту ночь, когда Расселл умер у него на руках, «он почти ничего не весил».

В ту ночь, когда умер Ларри, мы с Элейн лежали рядом с ним, баюкая его в объятиях. Из-за морфина сознание у него мутилось; кто знает, насколько ясно соображал Ларри, когда сказал нам с Элейн:

— Опять мой пенис. И опять, и опять, и опять — дело всегда в моем пенисе, правда?

Элейн начала петь ему песню, и он умер, пока она пела.

— Красивая песня, — сказал я ей. — Кто ее написал? Как она называется?

— Феликс Мендельсон, — сказала Элейн. — Не важно, как она называется. Если ты соберешься умирать у меня на руках, Билли, то снова ее услышишь. Тогда я скажу тебе, как она называется.

Еще два года мы с Элейн болтались в огромном, чересчур роскошном доме, который оставил нам Ларри. У Элейн появился какой-то вялый и невзрачный приятель, который не нравился мне единственно потому, что был для нее слишком пресным. Звали его Рэймонд, и почти каждое утро он сжигал свой тост, приводя в действие долбаный детектор дыма.

Большую часть того времени я был у Элейн в черном списке, поскольку встречался с транссексуалкой, которая убеждала Элейн одеваться «более эротично»; Элейн не испытывала желания выглядеть «более эротично».

— У Элвуда сиськи больше, чем у меня — да чем у кого угодно, — сказала мне Элейн. Моя транссексуальная подруга звала себя Эл, но Элейн нарочно называла ее Элвудом или Вуди. Вскоре все вокруг начали употреблять слово «трансгендер»; даже мои друзья сказали, что теперь и я должен его использовать — не говоря уже о некоторых до ужаса корректных молодых людях, которые неодобрительно косились на меня, поскольку я продолжал говорить «транссексуал», хотя нужно было говорить «трансгендер».

Просто обожаю, когда некоторые считают, что вправе указывать писателям, какие слова нужно употреблять. И потом, когда я слышу, как те же самые люди говорят «согласно договора», мне просто блевать хочется!

В общем и целом конец восьмидесятых был для нас с Элейн переходным периодом, хотя некоторым, по-видимому, было нечем больше заняться, кроме как обновлять чертов гендерный язык. Это были трудные два года, и попытка сохранить тот дом на Западной десятой улице, с учетом просто убийственных налогов, едва не поставила нашу дружбу под угрозу.

Как-то вечером Элейн рассказала мне, что вроде бы видела Чарльза, медбрата бедного Тома, в одной из палат больницы Святого Винсента. (Я уже давно не получал известий от Чарльза.) Элейн заглянула в палату — она искала другого человека, — и там лежал усохший бывший бодибилдер, с перекосившимися татуировками на растянутой и провисшей коже его когда-то сильных рук.

— Чарльз? — спросила Элейн, стоя в дверях, но тот человек зарычал на нее, как животное. Элейн была слишком напугана и не стала входить внутрь.

Я почти наверняка знал, кого она видела — и это был не Чарльз, — но все же отправился в больницу, чтобы подтвердить свою догадку. Стояла зима восемьдесят восьмого; я не был в Святом Винсенте с тех пор, как умер Делакорт, а миссис Делакорт вколола себе его кровь. Я пошел туда еще раз — чтобы убедиться, что рычащее животное, которое видела Элейн, не было Чарльзом.

Конечно, это оказался жуткий вышибала из «Майншафт» — тот, которого прозвали Мефистофелем. Он зарычал и на меня. Больше я никогда не заходил в больницу Святого Винсента. (Привет, Чарльз, если ты еще на этом свете. Если нет, мне жаль.)

Той же зимой, за ужином с Эл, я услышал еще одну историю.

— Мне тут рассказали про одну девчонку — вроде меня, понимаешь, но немного старше, — сказала Эл.

— Угу, — сказал я.

— Кажется, ты был с ней знаком — она уехала в Торонто, — сказала Эл.

— А, ты, наверное, имеешь в виду Донну, — сказал я.

— Да, точно, ее, — сказала Эл.

— И что там с ней?

— Не очень у нее хорошо идут дела, как я слышала, — сказала Эл.

— А-а.

— Я не сказала, что она заболела, — пояснила Эл. — Я просто слышала, что дела у нее плохи, что бы это ни значило. Она вроде как была для тебя кем-то особенным, а? Об этом я тоже слышала.

Я не стал ничего делать с этой информацией, если можно ее так назвать. Дело в том, что тем же вечером мне позвонил дядя Боб и сообщил, что Херм Хойт скончался в возрасте девяноста пяти лет. «Тренера больше нет, Билли — теперь ты со своими нырками сам по себе», — сказал Боб.

Конечно, этот звонок отвлек меня, и я забыл выяснить, что там произошло с Донной. На следующее утро нам с Элейн пришлось распахнуть все окна на кухне, чтобы проветрить ее от дыма, когда Рэймонд снова сжег свой долбаный тост, и я сказал Элейн:

— Я еду в Вермонт. У меня там есть дом, я собираюсь попробовать там пожить.

— Конечно, Билли, я понимаю, — сказала Элейн. — В любом случае этот дом для нас слишком велик — надо его продать.

А этот клоун Рэймонд просто сидел и жевал свой горелый тост. (Как сказала потом Элейн, Рэймонд, вероятно, раздумывал, где ему жить дальше; должно быть, он понимал, что с Элейн ему жить больше не придется.)

Я попрощался с Эл — в тот же день или на следующий. Нельзя сказать, чтобы она проявила понимание.

Я позвонил Ричарду Эбботту и попал на миссис Хедли.

— Передайте Ричарду, что я собираюсь попробовать, — сказал я ей.

— Буду держать за тебя пальцы крестиком, Билли, — мы с Ричардом были бы в восторге, если бы ты поселился здесь, — сказала Марта Хедли.

Так и вышло, что я оказался в доме дедушки Гарри на Ривер-стрит, а теперь в моем собственном доме, тем утром, когда дядя Боб позвонил мне из своего отдела по делам выпускников.

— Понимаешь, Билли, Большой Ал… — сказал Боб. — Такой некролог я не могу разместить в «Вестнике Ривер» без редактуры, но тебе я расскажу неотредактированную версию.

Стоял февраль 1990 года — холоднее, чем ведьмина сиська, как говорят у нас в Вермонте.

Мисс Фрост была ровесницей Ракетки; она умерла от травм, полученных в драке в баре, — ей было семьдесят три. Большинство ударов пришлись на голову, сказал мне дядя Боб. Она подралась в баре с группой летчиков с воздушной базы Пиз, расположенной в Ньюингтоне, Нью-Хэмпшир. Сам бар находился в Довере или, может, в Портсмуте — у дяди Боба не было точной информации.

— «Группа» — это сколько, Боб? — спросил я.

— Ну, хм, там был один пилот первого класса, один рядовой и еще пара, которых назвали просто летчиками, — больше ничего не могу тебе сказать, Билли, — сказал дядя Боб.

— Молодые парни? Четверо? Их было четверо, Боб? — спросил я его.

— Да, четверо. Думаю, довольно молодые, раз они еще служили в армии. Но это только мои догадки, — сказал мне дядя Боб.

Вероятно, мисс Фрост получила травмы головы после того, как этим четверым наконец удалось уложить ее; наверное, двое или трое держали ее, пока четвертый бил ее ногами по голове.

Все четверо попали в больницу, сообщил мне Боб; у двоих травмы оценивались как «серьезные». Но ни одному из летчиков не предъявили обвинения; тогда база Пиз все еще была базой стратегического воздушного командования. По словам дяди Боба, армия сама занималась своими «взысканиями», но Боб признался, что на самом деле не совсем понимает, как работают «все эти юридические штуки», когда дело касается военных. Имена этих четверых так и не обнародовали, и не было никакой информации о том, почему эти молодые мужчины затеяли драку с семидесятитрехлетней женщиной, которая, на их взгляд, была или не была приемлемой в качестве женщины.

Мы с дядей Бобом предположили, что у мисс Фрост когда-то были отношения — или, может, просто свидание — с одним или несколькими из них. Может быть, как предсказал когда-то Херм Хойт, один из парней возражал против межбедренного секса; может быть, ему этого показалось маловато. А может быть, учитывая, какими молодыми были эти летчики, они знали мисс Фрост только по ее «репутации»; их могло спровоцировать всего лишь то, что она не была, по их мнению, настоящей женщиной, — и только. (Или, может, они просто были долбаными гомофобами — дело могло быть единственно в этом.)