В одном лице (ЛП) - Ирвинг Джон. Страница 110

— Киттредж был женат, Билли, но узнали мы от его матери.

— Господи, сколько же ей лет? — спросил я дядю Боба.

— Всего-то семьдесят два, — ответил дядя; Бобу было семьдесят восемь, и мой вопрос, похоже, обидел его. Элейн рассказала мне, что миссис Киттредж было всего восемнадцать, когда у нее родился сын.

По словам Боба — точнее, по словам миссис Киттредж, — мой бывший мучитель и предмет обожания умер в Цюрихе, в Швейцарии, «по естественным причинам».

— Полная херня, Боб, — сказал я. — Киттредж был всего на год старше меня, ему было пятьдесят четыре. По каким еще «естественным причинам» можно умереть в долбаные пятьдесят четыре?

— Я и сам об этом подумал, Билли, но так сказала его мать, — ответил Ракетка.

— Судя по тому, что мне известно, Киттредж наверняка умер от СПИДа, — сказал я.

— Какая мать из поколения миссис Киттредж сообщила бы об этом в бывшую школу своего сына? — спросил меня дядя Боб. (И действительно, Сью Аткинс известила только, что Том умер «после долгой болезни».)

— Значит, у Киттреджа была жена, — сказал я дяде.

— У него остались жена и сын, единственный ребенок — ну и мать, конечно, — сообщил мне Ракетка. — Мальчика назвали в честь отца — еще один Жак. А у жены какое-то немецкое имя. Ты ведь изучал немецкий, да, Билли? Что за имя такое — Ирмгард?

— Звучит точно как что-то немецкое, — сказал я.

Если Киттредж умер в Цюрихе — даже если он умер в Швейцарии «по естественным причинам», он, вероятно, был женат на швейцарке, но Ирмгард — немецкое имя. Ну и имечко! Ужасно старомодное; сразу чувствовалось, как должно сковывать обладательницу это тяжеловесное имя. Я подумал, что оно подошло бы какой-нибудь пожилой учительнице, обожающей строгую дисциплину.

Я предполагал, что их единственный ребенок, сын по имени Жак, родился где-то в начале семидесятых; это было бы точно по расписанию для ориентированного на карьеру молодого человека, каким я представлял Киттреджа в его ранние годы — учитывая йельскую степень и его первые шаги по, без сомнения, блестящей карьерной лестнице в мире драмы. В подходящий момент Киттредж сделал паузу и подыскал себе жену. Но что произошло потом? Как разворачивались события после этого?

— Вот мудак — черт бы его подрал! — заорала Элейн, когда я рассказал ей о смерти Киттреджа. Она была в ярости — как будто Киттреджу удалось каким-то образом сбежать. Она и слышать не хотела об этой ерунде про «естественные причины», не говоря уже о его жене.

— Ему так просто не отвертеться! — разрыдалась Элейн.

— Элейн, он умер. Ни от чего он не отвертелся, — сказал я, но Элейн лишь продолжала плакать.

К сожалению, это был один из тех вечеров, когда Аманда не дежурила по общежитию; она осталась у меня дома, и мне пришлось рассказать ей о Киттредже, об Элейн и обо всем остальном.

Без сомнения, в этой истории было намного больше бисексуального, и гомосексуального, и «трансгендерного» (как сказала бы Аманда), чем она ранее себе представляла, хотя Аманда не уставала повторять, как обожает мои романы, в которых, конечно, столкнулась с целым миром сексуальных «различий» (как сказал бы Ричард).

Я сам виноват, что ничего не рассказал Аманде об этих долбаных призраках в доме на Ривер-стрит; их видели только другие — меня они никогда не беспокоили! Посреди ночи Аманда встала в туалет — и я проснулся от ее воплей. В ванной комнате стояла совершенно новая ванна — не та самая, в которой застрелился мой дед, — но когда Аманда наконец достаточно успокоилась, чтобы поведать мне о произошедшем, оказалось, что, сидя на унитазе, она увидела в этой новой ванне не кого иного, как дедушку Гарри.

— Он свернулся в ванне, как маленький мальчик, — и улыбнулся мне, когда я писала! — объяснила Аманда, все еще всхлипывая.

— Прости, что так вышло, — сказал я.

— Но никакой он был не маленький мальчик! — простонала Аманда.

— Нет-нет, это был мой дедушка, — попытался успокоить ее я. Ох уж этот Гарри — никогда не мог устоять перед новыми зрителями, даже в виде призрака! (Даже в виде мужчины!)

— Сначала я не заметила винтовку — но он хотел, чтобы я ее увидела, Билли. Он показал мне ружье, а потом выстрелил себе в голову — его голова разлетелась повсюду! — причитала Аманда.

Разумеется, мне пришлось кое-что объяснить: я вынужден был рассказать ей все о дедушке Гарри. Мы не спали всю ночь. Утром Аманда отказалась идти в уборную одна — даже в любую другую ванную комнату, как я ей предложил. Я все понимал; я проявил предельную чуткость. Я в жизни не видел ни одного долбаного призрака — наверняка это очень страшно.

Видимо, последней соломинкой, как я потом объяснил миссис Хедли и Ричарду, стало то, что с утра Аманда была несколько на взводе — в конце концов, нервы у нее были не очень, и вдобавок она не выспалась как следует — и случайно открыла дверь стенного шкафа в спальне, думая, что это дверь в коридор. И обнаружила там винтовку Моссберга, принадлежавшую дедушке Гарри; я поставил старое ружье к себе в шкаф, просто прислонив к стенке.

Аманда вопила долго — боже, мне казалось, она никогда не остановится. «Ты держишь у себя то самое ружье — ты хранишь его в шкафу! Как вообще можно держать в доме то самое ружье, которым твой дед разнес себе голову по всей ванной!» — орала на меня Аманда.

— Аманда права насчет ружья, Билл, — сказал мне Ричард, когда я сообщил ему, что мы с Амандой больше не встречаемся.

— Билли, никому не нравится, что ты держишь у себя это ружье, — сказала Марта Хедли.

— Если ты избавишься от ружья, то, может, и призраки уйдут, — сказала мне Элейн.

Но мне призраки никогда не являлись; наверное, нужно иметь какое-то обостренное восприятие, чтобы видеть призраков, а я, по-видимому, просто не «восприимчив» в этом смысле. У меня есть собственные призраки — мои «ужасные ангелы», как я (не однажды) называл их про себя — но мои призраки не живут в доме на Ривер-стрит в Ферст-Систер, штат Вермонт.

В тот грязевой сезон 1995 года я поехал в Мексику один. Я снял тот дом в Плая-дель-Кармен, о котором рассказала мне Элейн. Пил много cerveza и подцепил симпатичного, бравого вида парня с тонкими усиками и темными баками; честное слово, он выглядел как один из актеров, игравших Зорро в черно-белых фильмах. Мы развлекались, снова пили cerveza, а когда я вернулся назад в Вермонт, там уже наступило что-то почти похожее на весну.

Следующие пятнадцать лет со мной мало что происходило — за исключением того, что я стал учителем. Частные школы — их полагается называть «независимыми», но я все еще позволяю себе сказать «частные» — не особенно строги к пенсионерам. Ричард Эбботт преподавал в Фейворит-Ривер до семидесяти с лишним лет и даже после ухода на пенсию продолжал посещать все постановки Клуба драмы.

Ричарда не особо радовали его многочисленные преемники — да и никто не был в восторге от этой череды унылых клоунов. На факультете английского не было никого, кто разделял бы чувства Ричарда к Шекспиру, и никого, кто хоть немного разбирался бы в театре. Марта Хедли и Ричард насели на меня, чтобы я занялся делом.

— Дети читают твои романы, Билли, — не раз повторял мне Ричард.

— А тем более, как ты понимаешь, сексуально особенные дети, Билли, — подхватывала миссис Хедли; она все еще работала с индивидуальными «случаями» (как она их называла), хотя ей было уже за восемьдесят.

Элейн была первой, кто рассказал мне, что в колледжах появились сообщества лесбиянок, бисексуалов, геев и трансгендеров. А Ричард Эбботт — ему тогда было без малого восемьдесят — сообщил мне, что даже в академии Фейворит-Ривер есть такая группа. Бисексуалу моего поколения было трудно поверить в существование таких организованных и общепризнанных сообществ. (Вскоре аббревиатура ЛГБТ станет общеизвестной. Но когда я впервые услышал обо всем этом, то просто не мог поверить своим ушам.)

Когда Элейн преподавала в Нью-Йоркском университете, она пригласила меня почитать отрывки из нового романа местному ЛГБТ-сообществу. (Я был совершенно не в теме; мне потребовался не один день, чтобы запомнить правильный порядок букв в этом сокращении.)