В одном лице (ЛП) - Ирвинг Джон. Страница 30

Когда к длинному списку моих проблемных слов прибавились «ареола» и «ареолы», Марта Хедли спросила меня:

— Твои затруднения связаны с тем, что обозначают эти слова?

— Может быть, — ответил я ей. — К счастью, мне не каждый день приходится их произносить.

— Тогда как «библиотеку» и «библиотеки», не говоря уже о «пенисе»… — начала Марта Хедли.

— Проблема больше со множественным числом, — напомнил я ей.

— Полагаю, с «пенисами» ты сталкиваешься нечасто — я имею в виду форму множественного числа, — сказала Марта Хедли.

— Не каждый день, — сказал я. Я имел в виду, что необходимость произносить «пенисы» выпадала нечасто, а не то, что я не думал о них каждый день — что было бы неправдой. И вот — может быть, потому, что я не мог ничего рассказать ни Элейн, ни Ричарду Эбботту, ни дедушке Гарри, и, вероятно, потому, что не осмеливался открыться мисс Фрост — я поведал обо всем миссис Хедли. (Ну, почти обо всем.)

Я начал со своей влюбленности в Киттреджа.

— Как, и ты, и Элейн! — воскликнула миссис Хедли. (Элейн даже своей матери уже рассказала!)

Я сообщил миссис Хедли, что еще до того, как увидел Киттреджа, я испытывал сексуальное влечение к другим борцам и, разглядывая старые ежегодники в библиотеке академии, уделял особое внимание фотографиям борцовской команды, лишь мельком просматривая фотографии Клуба драмы. («Понятно», — сказала миссис Хедли.)

Я рассказал ей даже о моей постепенно угасающей влюбленности в Ричарда Эбботта; пик ее пришелся на то время, когда он еще не был моим отчимом. («О боже, — вот это, наверное, было неловко!» — воскликнула Марта Хедли.)

Но когда пришло время сознаться в любви к мисс Фрост, я остановился; из глаз у меня брызнули слезы.

— Билли, в чем дело? Мне ты можешь рассказать, — сказала миссис Хедли. Она взяла мои ладони в свои, более крупные и сильные. Длинная шея была, вероятно, единственной ее привлекательной чертой; не имея возможности проверить, я мог лишь предполагать, что маленькая грудь Марты Хедли похожа на грудь Элейн.

В кабинете миссис Хедли не было ничего, кроме пианино с табуретом, старого диванчика (на котором мы всегда и сидели) и письменного стола, возле которого стоял стул с прямой спинкой. Вид из окна кабинета, находившегося на третьем этаже, не радовал глаз — корявые стволы двух старых кленов, немного снега на кленовых ветвях, небо с бело-серыми полосками облаков. Фотография мистера Хедли (стоявшая на письменном столе) глаз тоже не особенно радовала.

Мистер Хедли — я даже забыл, как его по имени-то звали, если вообще когда-либо знал, — поначалу казался неприспособленным к жизни в интернате. Впоследствии этот неопрятный мужчина с растущей клоками бородой стал более активной фигурой в кампусе Фейворит-Ривер, когда применил свой опыт учителя истории к обсуждениям войны во Вьетнаме (позднее переросшим в протесты). По крайней мере, он стал более яркой личностью, чем в день мой исповеди в кабинете Марты Хедли; но в тот момент я сосредоточил все свое внимание на ее длинной шее.

— Что бы ты ни рассказал мне, Билли, это не выйдет за пределы моего кабинета — клянусь тебе, — сказала миссис Хедли.

В одном из кабинетов кто-то практиковался в игре на фортепьяно — получается у него не очень, подумал я; а может, это двое учеников играли на двух инструментах одновременно.

— Я рассматриваю мамины каталоги одежды, — сознался я миссис Хедли. — Я представляю вас, когда смотрю на моделей в тренировочных лифчиках, — сказал я. — Я мастурбирую, — признался я — этот глагол, один из немногих, иногда доставлял мне трудности, но не в этот раз.

— О, Билли, но это же не преступление! — весело сказала миссис Хедли. — Удивительно только, что ты думаешь обо мне — я ведь совсем не красавица, — и немного странно, что тебе так легко даются слова «тренировочный лифчик». Я не могу найти тут видимой закономерности, — сказала она, помахав все растущим списком слов, с которыми мне приходилось сражаться.

— Я не знаю, что мне нравится в вас, — признался я.

— А как насчет девушек твоего возраста? — спросила меня миссис Хедли. Я покачал головой. — И Элейн тоже? — спросила она. Я замялся, но Марта Хедли положила мне на плечи свои сильные руки и заглянула мне в лицо. — Билли, все в порядке, Элейн и сама не верит, что интересует тебя в этом смысле. И это все только между нами, не забывай. — Мои глаза снова наполнились слезами; миссис Хедли притянула мою голову к своей жесткой груди. — Билли, Билли, ты ни в чем не виноват! — воскликнула она.

Тот, кто в этот момент постучал в дверь кабинета, несомненно, успел расслышать последнее слово — виноват.

— Войдите! — крикнула миссис Хедли так пронзительно, что я понял, откуда у Элейн взялась иерихонская труба вместо голоса.

Это оказался Аткинс — общепризнанный неудачник; я и не знал, что он занимается музыкой. А может, у Аткинса были проблемы с голосом, или у него не получалось выговаривать какие-нибудь слова.

— Я могу зайти попозже, — сказал Аткинс Марте Хедли, при этом не переставая таращиться на меня; или, может, он не мог поднять глаза на нее — либо одно, либо другое. Любому дураку было ясно, что я только что плакал.

— Приходи через полчаса, — сказала ему миссис Хедли.

— Хорошо, только у меня нет часов, — ответил он, не сводя с меня глаз.

— Возьми мои, — сказала она. И вот когда она сняла с руки часы и отдала ему, я понял, что меня привлекает в ней. Марта Хедли не просто обладала мужеподобной внешностью — она вела себя доминантно, как мужчина, что бы она ни делала. Мне оставалось только воображать, что и в сексе она тоже доминирует — может заставить любого сделать то, что хочется ей, и противостоять ей будет нелегко. Но почему мне это нравилось? (Разумеется, я не включил эти размышления в свою избирательную исповедь.)

Аткинс молча таращился на часы. Я изумился, неужели он такой кретин и недотепа, что не может определить по ним время.

— Через полчаса, — напомнила ему Марта Хедли.

— Тут римские цифры, — уныло проговорил Аткинс.

— Просто следи за минутной стрелкой. Досчитай до тридцати минут. После этого возвращайся, — сказала ему миссис Хедли. Аткинс вышел, все еще глядя на часы; он оставил дверь кабинета открытой. Миссис Хедли встала с дивана и закрыла дверь.

— Билли, Билли, — сказала она, оборачиваясь ко мне. — То, что ты чувствуешь, это нормально — все в порядке.

— Я подумывал поговорить с Ричардом, — сообщил я ей.

— Хорошая мысль. Ты можешь обсудить с Ричардом что угодно, я в этом уверена, — ответила Марта Хедли.

— Но не с мамой, — сказал я.

— Твоя мама, Мэри… Моя дорогая подруга Мэри… — начала миссис Хедли и замолчала. — Нет, не с мамой, ей пока не говори, — сказала она.

— Почему? — спросил я. Кажется, я уже знал почему, но хотел услышать это от самой миссис Хедли. — Потому что она немножко травмирована? — спросил я. — Или потому что она, похоже, злится на меня — хотя не понимаю почему.

— Не знаю насчет травм, — сказала Марта Хедли, — но, похоже, твоя мать действительно сердита на тебя — я тоже не понимаю почему. Мне показалось, что ее довольно легко выбить из колеи — в некоторых отношениях, если затронуть определенные темы.

— В каких отношениях? — спросил я. — Какие темы?

— Некоторые вопросы сексуальности расстраивают ее, — сказала Марта Хедли. — Билли, я знаю, что она кое-что скрывает от тебя.

— А-а.

— Эта страсть к секретам — не самая любимая моя черта Новой Англии! — неожиданно воскликнула миссис Хедли; она взглянула на запястье, где раньше были часы, и рассмеялась. — Интересно, как там Аткинс управляется с римскими цифрами, — сказала она, и расхохотались уже мы оба. — Знаешь, ты ведь можешь рассказать Элейн, — сказала Марта Хедли. — Ей ты можешь рассказать все что угодно. И потом, я думаю, она уже и так знает.

Я и сам так думал, но не стал этого говорить. Я думал о том, что мою мать довольно легко выбить из колеи. Я жалел, что не проконсультировался с доктором Грау, пока тот был еще жив, — пусть это и означало бы знакомство с его доктриной о том, что гомосексуальность излечима. (Это притупило бы мою ярость в следующие годы, когда мне предстояло ближе познакомиться с этой идиотской карательной доктриной.)