В одном лице (ЛП) - Ирвинг Джон. Страница 53

— Как там Делакорт справляется с «тенью Лира» и всем остальным? — спросил я.

Он ослабил захват; теперь он держал меня почти нежно.

— Что такое этот долбаный «Stoßgebet», Нимфа? — спросил он меня.

— «Быстрая молитва», — сказал я.

— Трижды твою мать, — сказал он неожиданно кротко. — Мудацкий Гёте.

— С «überschlechter» у тебя в том году тоже была проблема — на случай, если Штайнер решит схитрить и подсунуть прилагательное. Я просто стараюсь тебе помочь, — сказал я ему.

Киттредж отпустил меня.

— Это я вроде знаю — оно значит «очень плохой», правильно? — спросил он. (Учтите, что все это время мы не то чтобы боролись — и не то чтобы беседовали, — а обитатели курилки увлеченно наблюдали за нами. Киттредж всегда притягивал взгляды, в любой толпе, и вот появился я — на первый взгляд казалось, что я могу противостоять ему.)

— И не ошибись с «Demut», ладно? — сказал я. — Это короткое слово, но это Гёте.

— Это я знаю, Нимфа, — ответил Киттредж, улыбаясь. — Это «смирение», да?

— Да, — ответил я. Я был удивлен, что ему на родном-то языке это слово известно. — Просто запомни: если звучит как пословица или поучение, это, скорее всего, Гёте.

— Старость — вежливый господин, ты о всякой такой херне, — к моему дальнейшему изумлению, Киттредж знал даже фразу на немецком и продекламировал ее: «Das Alter ist ein höflich’ Mann».

— Есть еще один, похожий на Рильке, но это Гёте, — предупредил его я.

— Это который про долбаный поцелуй, — сказал Киттредж. — Скажи на немецком, Нимфа, — скомандовал он мне.

— «Der Kuß, der letzte, grausam süß», — произнес я, вспоминая искренние поцелуи мисс Фрост. Но я не мог не думать и о том, чтобы поцеловать Киттреджа; меня снова начала бить дрожь.

— «Поцелуй, последний, жестоко сладкий», — перевел Киттредж.

— Верно, или можно еще перевести «самый последний», — сказал я. — «Die Leidenschaft bringt Leiden», — произнес я, вкладывая душу в каждое слово.

— Долбаный Гёте! — заорал Киттредж. Я видел, что эту фразу он не знает — и угадать ее значение тоже не может.

— «Страсть приносит боль», — перевел я ему.

— Ага, — сказал он. — Много боли.

— Эй, ребята, — сказал один из курильщиков. — Уже почти отбой.

— Четырежды твою мать, — сказал Киттредж. Я знал, что он успевает промчаться через двор к Тилли — и уж Киттредж-то мог придумать безупречное оправдание, даже если опоздает.

— «Ein jeder Engel ist schrecklich», — сказал я ему вслед.

— Рильке, да? — спросил он.

— Ага, Рильке. Это известная фраза, — сказал я ему. — «Каждый ангел ужасен».

Киттредж замер в дверях курилки. Прежде чем сорваться с места, он посмотрел на меня; этот взгляд испугал меня: мне показалось, что на его красивом лице одновременно читаются абсолютное понимание и глубокое презрение. Как будто Киттредж внезапно узнал обо мне все — не только кто я и что скрываю, но и все, что ожидает меня в будущем. (В моем зловещем Zukunft, как сказал бы Рильке.)

— А ты особенный парнишка, а, Нимфа? — быстро спросил меня Киттредж. Он убежал, не дожидаясь ответа, но успел еще крикнуть мне на бегу: — Каждый из твоих долбаных ангелов наверняка будет ужасен!

Я знал, что под «каждым ангелом» Рильке подразумевал совсем другое, но все же мысленно я причислил Киттреджа и мисс Фрост, и, пожалуй, бедного Тома Аткинса — и как знать, кто еще ждет меня в будущем? — к моим ужасным ангелам.

И что там сказала мисс Фрост, когда посоветовала мне подождать с чтением «Госпожи Бовари»? А вдруг все мои ужасные ангелы, начиная с мисс Фрост и Жака Киттреджа (мои «отношения в будущем», как сказала мисс Фрост), принесут с собой «разочарование и даже опустошение»?

— Билл, что с тобой? — спросил меня Ричард Эбботт, когда я вернулся в нашу квартирку. (Мама уже легла; по крайней мере, дверь их спальни была, как всегда, закрыта.) — Ты как будто увидел призрак! — сказал Ричард.

— Не призрак, — сказал я ему. — Похоже, просто мое будущее.

Я решил оставить его размышлять над этой таинственной фразой; я направился прямо в спальню и закрыл за собой дверь.

Вот и подбитый поролоном лифчик Элейн, там же, где и почти всегда — под моей подушкой. Я долго лежал, глядя на него, и видел в нем что-то от моего будущего — или моих ужасных ангелов.

Глава 8. Большой Ал

«Главное, что мне не нравится в Киттредже, — его жестокость», — написал я Элейн той осенью.

«Это у него наследственное», — написала она в ответ. Конечно, здесь я не мог спорить с Элейн, ведь она знала миссис Киттредж куда лучше меня. Элейн была достаточно близка с «этой ужасной женщиной», чтобы с уверенностью заявлять, какие гены передались от матери к сыну. «Киттредж может отрицать, что она его мать, пока не лопнет, Билли, но я тебе говорю: она этого мудака грудью кормила до тех пор, пока он не начал бриться!»

«Ну ладно, — написал я Элейн. — Но почему ты так уверена, что жестокость передается по наследству?»

«А как насчет манеры целоваться? — ответила мне Элейн. — Эти двое целуются одинаково, Билли. А это уж точно генетическое».

В том же письме, после трактата о генетике Киттреджа, Элейн объявила, что собирается стать писателем; даже в том, что касалось этого стремления, самого священного из всех, Элейн была откровеннее со мной, чем я с ней. Уже началось мое приключение с мисс Фрост, о котором я столько мечтал, но я все еще ничего не рассказал Элейн!

Разумеется, я вообще никому об этом не рассказывал. И сопротивлялся желанию снова приняться за «Комнату Джованни», пока не осознал, что хочу снова увидеться с мисс Фрост — и чем скорее, тем лучше, — а ведь не мог я показаться в библиотеке Ферст-Систер, не будучи готовым обсудить с мисс Фрост писательский талант Джеймса Болдуина. И вот я снова погрузился в роман — но ненадолго: вскоре еще одна фраза остановила меня на полном ходу. Я наткнулся на нее в самом начале второй главы и остаток дня не мог заставить себя вернуться к книге.

«Да, я презирал его, но теперь понимаю, что это чувство родилось от презрения к самому себе» — прочел я и тут же подумал о Киттредже — и о том, как одновременно ненавидел его и ненавидел себя за то, что был в него влюблен. Я подумал, что роман Джеймса Болдуина как-то уж слишком правдив, чтобы я мог с ним справиться, но все же на следующий вечер заставил себя читать дальше.

В той же второй главе есть описание «тонких, как лезвие ножа, мальчиков в джинсах», от которого я мысленно отпрянул. Вскоре я сам буду стараться походить на этих мальчиков и начну искать их общества; мысль об изобилии «тонких, как лезвие ножа», мальчиков в моем будущем пугала меня.

Несмотря на страх, я вдруг обнаружил, что добрался уже до середины романа и никак не могу оторваться. Я прочел, как ненависть рассказчика к его любовнику становится такой же сильной, как любовь к нему, и «питается из тех же источников»; прочел, как Джованни все равно вызывал его желание, даже когда рассказчика «чуть не тошнило» от его дыхания — я возненавидел эти отрывки, но лишь потому, что испытывал отвращение и страх к этим чувствам в самом себе.

Да, мое влечение к мальчикам и мужчинам вызывало у меня беспокойство и страх перед «беспощадным хлыстом общественного мнения», но куда страшнее был отрывок, описывающий чувства героя во время секса с женщиной: «Ее полные груди наводили на меня ужас, и когда она лежала подо мной, я вздрагивал при мысли, что живым мне из ее объятий не вырваться».

Почему со мной такого не произошло? — задумался я. Только ли потому, что у мисс Фрост маленькая грудь? Если бы ее грудь была побольше, может, она наводила бы на меня ужас — вместо упоительного возбуждения? И снова вернулась непрошеная мысль: а «входил» ли я нее? И если нет, но в следующий раз мне это удастся, буду ли я чувствовать потом отвращение — вместо полного блаженства?