В одном лице (ЛП) - Ирвинг Джон. Страница 52

— Никаких посещений комнаты с ежегодниками — не сегодня, Уильям, — сказала мисс Фрост; она помогала мне одеться, будто я был школьником, собирающимся в первый класс. Она даже выдавила себе на палец немного зубной пасты и сунула мне в рот.

— Иди прополощи рот в раковине, — сказала она. — Полагаю, ты сможешь найти выход — я закрою библиотеку, когда буду уходить.

Потом она поцеловала меня — долгим, медленным поцелуем, который заставил меня положить руки ей на бедра.

Мисс Фрост быстро перехватила мои руки, сняв их со своей обтягивающей нижней юбки и положив себе на грудь, где (у меня создалось четкое ощущение) им, по ее мнению, и было самое место. Или же она просто считала, что моим рукам не место ниже ее талии — что мне не следует или запрещено трогать ее «там».

Пока я поднимался по темной подвальной лестнице к слабому свету в фойе библиотеки, мне вспомнилось идиотское предостережение, услышанное на одном давнем утреннем собрании, — доктор Харлоу традиционно произнес умопомрачительную речь по случаю воскресных танцев, которые устраивала академия совместно с одним женским интернатом.

— Не трогайте ваших партнерш ниже талии, — заклинал наш несравненный доктор. — И вам, и вашим партнершам будет лучше!

Но это не может быть правдой, размышлял я, когда мисс Фрост крикнула мне — я был еще на лестнице:

— Иди сразу домой, Уильям — и поскорее приходи меня проведать!

У нас так мало времени! — почти крикнул я ей — позднее мне вспомнится это внезапное предчувствие, хотя в тот момент я хотел произнести эти слова, просто чтобы услышать, что она скажет в ответ. Это ведь мисс Фрост почему-то считала, что у нас осталось мало времени.

Когда я вышел наружу, у меня в голове промелькнула мысль о бедном Аткинсе — бедном Томе. Я пожалел, что был с ним груб, и одновременно посмеялся над собой, вспомнив, как воображал, будто он влюблен в мисс Фрост. Забавно было представить их вместе: Аткинс со своим речевым расстройством, совершенно неспособный выговорить слово «время», и мисс Фрост, которая произносила его то и дело!

Я прошел мимо зеркала в тускло освещенном фойе, едва взглянув в него, но — возвращаясь домой в звездной сентябрьской ночи — я решил, что мое отражение выглядело намного более взрослым (чем до встречи с мисс Фрост, я имею в виду.) Однако, шагая по Ривер-стрит к кампусу академии, я подумал, что по своему отражению не мог бы сказать, что я только что занимался сексом впервые в жизни.

За этой мыслью последовала другая, более тревожная — внезапно мне пришло в голову, что, может, я и не занимался сексом. (Настоящим сексом — то есть с проникновением.) И сразу вслед за тем: да как я вообще могу думать о таком в самую чудесную ночь моей юной жизни?

Тогда я еще понятия не имел, что можно не заниматься сексом (с проникновением) и все же испытать непревзойденное сексуальное удовольствие — равного которому я не переживал и по сей день.

Да и что я вообще знал тогда? Мне было всего восемнадцать; тем вечером, когда я вернулся домой с «Комнатой Джованни» Джеймса Болдуина в сумке, мои влюбленности в неподходящих людей только начинались.

Общая комната в Бэнкрофт-холле, как и в других общежитиях, называлась курилкой; курящим старшеклассникам разрешалось находиться там в часы для самостоятельных занятий. Многие некурящие старшеклассники считали, что это слишком большая привилегия, чтобы упустить ее; даже они предпочитали заниматься в курилке.

В те бесстрашные годы никто не предупреждал нас о вреде пассивного курения — и уж, конечно, не этот придурок, наш школьный врач. Не помню ни одного утреннего собрания, которое касалось бы такого недомогания, как курение! Доктор Харлоу тратил свое время и талант на лечение излишней плаксивости у мальчиков — пребывая в стойком убеждении, что существует средство от гомосексуальных склонностей у юношей, которыми мы постепенно становились.

Я пришел за пятнадцать минут до отбоя; стоило мне войти в знакомую серо-голубую дымку, постоянно висевшую в курилке Бэнкрофт-холла, как на меня набросился Киттредж. Не знаю, что за борцовский захват он применил ко мне. Позже я попытался описать его Делакорту — который, кстати, не так уж плохо справился с ролью шута, как я узнал позднее. В перерыве между полосканием и сплевыванием Делакорт предположил: «Похоже на рычаг локтя. Киттредж этим приемом всех уделывает».

Как бы этот захват ни назывался, больно мне не было. Я просто понимал, что не могу освободиться, и даже не пытался. Честно говоря, оказаться так близко к Киттреджу сразу после объятий мисс Фрост было просто запредельно.

— Привет, Нимфа, — сказал Киттредж. — Где ты был?

— В библиотеке, — ответил я.

— А я слышал, ты давно ушел из библиотеки, — сказал Киттредж.

— Я пошел в другую библиотеку, — сказал я ему. — Есть еще публичная, городская библиотека.

— Видать, одной библиотеки недостаточно для такого деятельного парнишки, как ты, Нимфа. Герр Штайнер дает нам завтра тест — я думаю, там будет скорее Рильке, чем Гёте, а ты что скажешь?

Герр Штайнер преподавал у меня на втором курсе немецкого — это был один из австрийских лыжников. Он был неплохим преподавателем, но довольно-таки предсказуемым. Киттредж верно угадал: в тесте будет больше цитат из Рильке, чем из Гёте. Штайнеру нравился Рильке, но с другой стороны, кому он не нравится? Герру Штайнеру также нравились длинные слова, которые так любил Гёте. Киттредж не мог справиться с немецким, потому что вечно старался угадать. Невозможно угадать слово в иностранном языке, особенно в таком точном, как немецкий. Либо ты его знаешь, либо нет.

— Тебе нужны длинные слова из Гёте, Киттредж. Тест будет не только по Рильке, — сказал я ему.

— Штайнеру нравятся длинные строчки из Рильке, — посетовал Киттредж. — Их трудно запомнить.

— У Рильке есть и короткие фразы. Они всем нравятся — не только Штайнеру, — предупредил его я. — «Musik: Atem der Statuen».

— Черт! — заорал Киттредж. — Я это знаю, что это?

— «Музыка: дыхание статуй», — перевел я ему, но думал я о рычаге локтя, если так назывался этот захват; я надеялся, что он никогда меня не отпустит. — И вот еще: «Du, fat noch Kind» — эту знаешь?

— Вся эта херня про детство! — закричал Киттредж. — Что, этот сраный Рильке так и не вышел из детства?

— «Ты, почти дитя» — я гарантирую, что это будет в тесте, Киттредж.

— И еще «reine Übersteigung»! Эта хрень про «чистое стремленье»! — крикнул Киттредж, сжимая меня крепче. — Вот она точно будет!

— Что-то из Рильке про детство будет точно, — пообещал я.

— «Lange Nachmittage der Kindheit», — пропел Киттредж мне в ухо. — «Долгие полдни детства». Разве тебя не впечатляет, что я это помню, а, Нимфа?

— Если тебя беспокоят длинные фразы, не забудь еще вот эту: «Weder Kindheit noch Zukunft werden weniger» — «Ни детство мое, ни грядущее — нет, не становятся меньше»^[8]. Эту помнишь? — спросил его я.

— Твою мать! — заорал Киттредж. — Я думал, это Гёте!

— Это же про детство, так? Это Рильке, — сказал я ему. «Dass ich dich fassen möcht» — если бы я мог заключить тебя в объятия — думал я (вот это был Гёте). Но вслух я произнес только: «Schöpfungskraft».

— Дважды твою мать! — сказал Китредж. — Вот это Гёте, я точно знаю.

— Однако переводится не как «дважды твою мать», — сообщил ему я. Не знаю, что он сделал со своим захватом, но теперь стало больно. — Это значит «сила творения» или что-то вроде того, — сказал я, и боль прекратилась; она была почти приятной. — Наверняка ты не знаешь «Stoßgebet» — это ты пропустил в прошлом году, — напомнил ему я. Боль вернулась; мне она начинала нравиться.

— А ты у нас сегодня бесстрашный, а, Нимфа? Две библиотеки, похоже, прибавили тебе самоуверенности, — сказал мне Киттредж.