Признание в ненависти и любви (Рассказы и воспоминания) - Карпов Владимир Васильевич. Страница 79

Смеркалось. И, может, после неожиданной досадной истории наиболее тревожным стало то, что приходилось идти в сумерках.

Натолкнулись мы на карателей также неожиданно. Правда, встретили они нас беглым огнем — обстреливали, видимо, отступая на заранее подготовленные позиции и как бы втягивая нас в невод. Но с каждым шагом огонь усиливался, делался плотнее. Стрелять, казалось, начинали с деревьев. Рядом всхлипнул, упал партизан в кубанке. Мы с Омелькиным подняли его, посадили на мою лошадь. Однако, оглянувшись через минуту, я все равно не увидел его.

Говорят, когда идешь в атаку, вокруг свищут пули. За близкими выстрелами я не слышал их. Не слышал, возможно, еще и потому, что внимание мое притягивали стремительные трассирующие пули.

Неожиданно в лесу посветлело — перед нами разгорались костры. Из темноты выступали медностволые сосны, люди. Отскочив за сосну, я огляделся. Увидел Гонцова, распластавшегося на земле немного впереди, сзади также на земле — Рябушку с Омелькикым, лошадь подле них. Потом заметил немецкого пулеметчика, засевшего метрах в двадцати в окопчике и прикипевшего к пулемету. Прицелившись, я дал очередь. Пулеметчик вскинул голову и как бы понурился.

На мгновение стало тихо, и в этой относительной тишине услышал — меня звал Омелькин. Пригнувшись, я бросился к нему. Увидел — обезноженная лошадь бьется на земле, стараясь подняться. Сам не зная зачем, я схватил повод и начал дергать, помогая ей встать.

— Что ты делаешь? — крикнул мне Омелькин со страшным лицом. — Смотри сюда!

Прислонившись спиной к комлю сосны, напрягши вытянутую шею, сидел Рябушка. По щеке у него текла кровь и стекала за ворот рубашки.

— Встаньте, — попросил я, желая убедиться, есть ли у него силы и стоит ли делать перевязку.

Рябушка повел глазами и уставился на меня.

— Ну что ж, стреляйте… — прохрипел, стараясь и не имея сил подняться. — Какая гадость, паскудство… будь оно все проклято! — клял он свет, нас и тех, кто послал в него пулю.

— Володя! — послышалось опять.

Работая локтями и ногами, я пополз к командиру.

— Что там? — спросил тог.

— Рябушку ранило. Скончался… Кроме Омелькина, никого из наших нет…

От шоссе, которое было за кострами, долетал скрежет гусениц. Ухнуло орудие, и недалеко полыхнула вспышка, от которой, как показалось, отшатнулись сосны.

Патронов осталось по диску, мы решили отходить

Засеченный азимут оказался у одного меня. Через сотню метров нас окружала уже целая толпа. Она росла и росла. Я построил людей в колонну, выделил охрану для Гонцова с Омелькиным, выслал вперед разведку.

Утро застало нас в деревне, название которой забылось, а может, я не поинтересовался им и тогда. Узнав каким-то образом, что мы там, с просьбой вернуть людей начали прибывать посланцы отрядов. Пришел со связными Петухов, радистки, приехал Хвесько.

В Плещаницком подпольном райкоме мы достали ляжку говяжьего мяса. И, пополнив свое небогатое энзэ копченым, черным от дыма мясом, поплелись дальше — на Палик.

Остановились мы на Пупке — песчаном острове, поросшем раскидистыми соснами. Вокруг в болоте чернела ольха — чаще сухостоины, зеленые только у комлей. На западе не смолкала кононада. Зная — остров будут обстреливать, смастерили берлоги у сухостоин, вокруг которых зеленая поросль раскустилась больше.

Потянулись дни. На третий или четвертый день мимо прошли партизаны бригады Тябута.

Утром болото бомбили, там и тут слышались глухие подземные взрывы-всхлипы. Партизаны были мокрыми по пояс, в тине, еле передвигали ноги. Некоторые из них несли цинковые ящики с патронами, разобранный миномет. Тащили за собой коровьи шкуры — для питания, и казалось — они оттуда, из-под бомбежки. Гонцов, перехватив старшего, принес страшную весть — в болотах Палика блокировано несколько десятков тысяч, и каратели готовы применить газы. Возможно завтра.

Спали в ту ночь не все. Каждый из нас в случае надобности поставил бы на кон жизнь. Но умереть отравленным? С бесполезным оружием в руках? Неспособным ответить чем-либо врагу? Это возмущало, страшило — мужеству нужна цель. Вспоминалось — минские товарищи предупреждали… Пришло ясное, звонкое утро. На запад, будто их гнали солнечные лучи, удалялись оранжевые, с волокнистыми краями облачка. Быстро теплело. Тепло ласкало озябшее за ночь тело, тешило душу. «Готтберг! Неужели сегодня?» — удивляла мысль.

Низко пролетел аист. Заметив нас, шарахнулся в сторону, но быстро подняться не смог и, тяжело лавируя между сухостойных деревьев, исчез за островом.

Гул самолета появился неожиданно, занозой вошел в сердце. Его стало видно, когда самолет начал заходить на круг. Это был «фокке-вульф» — «рама». Она обычно не бомбила, редко обстреливала, но ее люто ненавидели, как предвестницу беды.

«Неужели она?» — забилась мысль.

«Рама» сделала круг и, будто остановившись, выбросила какой-то предмет, который тут же с треском распался на мириады бабочек.

— Агитснаряд! — плюнув, выругался Гонцов, который, увязая по колени, проходил мимо меня. — Листовки, поздравляю!

Его злость передалась мне.

— Слабо оказалось! — кипел и я. — Боятся, чтобы самим после не захлебнуться в своих логовах. Слабо!..

Омелькин — он стоял подле, по грудь в зарослях, — зло ухмыляясь в косматую бороду, выставил в небо фигу.

— На! Полетай!

— Ха-ха-ха! — разразился смехом Хвесько. — Ха-ха!..

Ржавая болотная вода, недоедание постепенно давали о себе знать. Пухли, кровоточили десны. Организм мучился, требовал: соли! Не помнится, как до нас дошло: в четырех-пяти километрах, в лозняке, при слиянии двух ручьев, спрятана лодка с овсом. Это было за линией немецких постов, но все равно сделалось надеждой. Испытать удачу выпало нам с Омелькиным.

Взяв сумки, карту-километровку, из оружия — «ТТ» и финки, мы засветло отправились за спасительным овсом. Шли, увязая в торфяном месиве или перепрыгивая с кочки на кочку. К горлу подступала тошнота — мучил пробужденный надеждой голод, — поедом ели комары.

Перед заходом солнца, как и показывала километровка, набрели на остров — немного меньше нашего. Заметили истоптанную осоку, привядшие ветки прибрежных кустов — кладки — и выбрались на берег с предосторожностью. Увидели под соснами землянки. В крайней — нары, убитых в нижнем белье, рядом — живую кошку с огненными зрачками, котят. Убитые валялись и около остальных землянок — полуодетые, с перевязанными руками, грудью. Стало ясно — партизанский госпиталь, где не так давно, намостив кладки, побывали каратели.

Осторожный Омелькин настоял, и мы свернули в гражданский лагерь, с жителями которого встречались, еще когда брели на Пупок. Нашли этот убогий, похожий на первобытную стоянку, лагерь-табор в высоком, непроходимом камыше. В первом попавшемся шалаше, где тихонько стонали во сне дети и слышались вздохи, сагитировали проводника пойти с нами — седого лохматого старика, и сразу стали спокойнее. В полночь сами не зная того, мы прошли линию немецких постов. Догадались об этом только тогда, когда за нашими спинами неожиданно взвилась ракета. А вот когда возвращались назад, попали в переплет — нас услышали: как ни старались ступать тише, под ногами хлюпало, чавкало.

Ночь куда-то отступила, болото залил мертвый свет. Со звяканьем шлепаясь в воду, засвистели пули. Сторожевой катер на Березине и тот, включив прожектор, отозвался пулеметной очередью. Как мы выбрались из ада? Спасли, наверное, кочки, осока. Да то, что немцы не решались войти в воду со своих насиженных мест.

Обессиленные так, что даже качало, с порезанными об осоку руками, вернулись мы к Пупку. Исчезли желания, мысли. Исчезли… Но, говоря правду, когда перед этим проходили по острову, где каратели расстреляли раненых, не позабыли прихватить с собой лист жести, чтобы жарить овес.

Кончился блокадный месяц. Нас трудно было узнать.

Экономя силы, некоторые перестали подниматься, не брились. У радисток отекли ноги. Пришлось беспокоить Москву. «SOS». Самолет прилетел в ночь на двадцать пятое июня. Все понимали: он несет нам тепло, силы, боеприпасы, и подготовились как следует. На самую высокую сосну посадили наблюдателя, насобирали сухой, как порох, хвои, лапок, натаскали хвороста.