Признание в ненависти и любви (Рассказы и воспоминания) - Карпов Владимир Васильевич. Страница 9

Те, что определяли психологическую войну у немцев, делали свое: упорно афишировали план уничтожения Москвы — хоронили ее на дне ими же созданного моря, угрожали перемешать с землей все, что внутри Московского железнодорожного кольца. И без конца твердили, что ни о каких капитуляциях, даже безоговорочных, никто и слушать не будет…

Из окна виднелась узкая улица. А если бы Исай смотрел на нее не отсюда, с первого этажа, а из мезонина, то, наверно, видел бы только сточную канаву, выщербленный горбатый тротуар да дом напротив. Недавно выпала пороша. Мостовую, тротуар и крышу противоположного дома ровно покрыл снег. В окно лился белый свет, и в нем обросшее темной щетиной Исаево лицо выглядело обрюзглым и болезненным.

По тихому поскрипыванию половиц Исай узнал: идет Ляля — дочка хозяйки, глазастая, с петлями косичек возле ушей, девочка-подросток. Наивная до того, что при встречах каждый раз ожидает от Исая необычных открытий, слов и сердит его этим своим ожиданием. — Вы все думаете, Славик? — удивленно спросила она, поправляя на столе самодельную скатерть. — И ночью не спали. Я слышала ведь через стену. Когда станет легче, Славик?

— В войну всегда найдутся заботы и беды. Легче будет, когда будет легче, — ответил он, подумав, что под Москвой снегу еще больше и сугробы там тяжелые, с гребнями.

В сточной канаве мальчик с замотанной шарфиком шеей, в шапке, налезавшей ему на глаза, катил ком снега — покатит-покатит, остановится, поправит шапку, подышит себе на руки и катит дальше. По тротуару просеменила старушка с девочкой, закутанной в пуховый платок, — людям холод казался еще большим, чем был. Появился мужчина в демисезонном пальто и фетровой шляпе. Он шел как бы против ветра — одним плечом вперед, заботливо придерживая рукой поднятый воротник.

— Иди, открой интеллигенту, — попросил Исай девочку.

Та усмехнулась, словно вступая с ним в сговор, моргнула своими большущими глазами в знак согласия и выскользнула из комнаты.

Володя Омельянюк, неся в руках пальто и шляпу, переступил порог, выставив вперед бородку. Швырнул пальто и шляпу на диван.

— Слава! — выдохнул он расслабленно. — Их наконец остановили! — И, видя, что Исай от волнения бледнеет, двумя руками схватил его руку. — Ехали, катили… Делали остановки, чтобы покупаться!.. И знаешь, где попробовали вернуть удачу? На нашей магистрали.

— Здорово научился ты перевоплощаться, — как бы мимоходом сказал Исай, еще не в силах говорить о такой новости.

— Под чеховского Тузенбаха стараемся, — не сдался Омельянюк, зная, что обнаружили его слабость. — Мы с Жуком вместе слушали! Сила!.. Потеряли половину танков и ночью откатились к Голицыну!

— Ну-у? — все еще бледный, будто не поверил Исай. — А волосики кому-нибудь из нас придется сбрить. И здесь трафарет, Тузенбах. Но это между прочим… Теперь, судя по всему, между прочим…

В воображении его мелькнуло Подмосковье — березовые рощицы, перелески в снегах, холмистое поле, рассеченное магистралью, пустынное, синее, окутанное ночным мраком, за которым противотанковые рвы, надолбы.

Москва. Мрак вздрагивает, взрывается, и тогда синее делается оранжевым. А вместе с этим, потому что представились всплески света, перед глазами встал отец, его предсмертная минута — ветряная мельница вдали, одинокая груша-дичок среди ржаного разлива и тяжело дышащий отец, прижатый к груше лошадиным храпом и блеском белобандитских клинков. Вспомнилось, что в семье Омельянюков траур — не так давно под бомбами погибли внуки и дочь.

«Сейчас заработает динамо-машина! Держись! — посерьезнел Володя, почти угадывая, куда повернули мысли Исая. — Но пускай. Это тоже неплохо. Кто знает, уважали бы его так, если бы он был тихим…»

— Собираем доппартком, Тузенбах! — действительно не сказал, а изрек Исай, запуская растопыренную пятерню в густую шевелюру. — И собираемся опять у тебя! Мать все плачет? Не сорвется? Или это не относится к делу?

— Представим, что нет… Я подготовлю сводки, Слава. Это кроме всего подшевелит железнодорожников. У них на станции сейчас как раз столпотворение.

Исай Казинец пришел на Комаровку, к Омельянюкам, первый.

— Приветствую вас, нэнька, — низко поклонился он хозяйке, встретившей его в передней.

Исплаканные глаза у той подобрели.

— Я тоже рада тебя видеть, — пропела она, ожидая, чтобы взять и самой повесить Исаевы пальто, шарф, шапку. — Ты сегодня как именинник. Все разутюжено, под галстуком. — И, слабо улыбаясь, закачала головой в венке тяжелых кос.

Он обнял ее за плечи.

— Скажите мне, нэнька, слово, в котором четыре «ы». Не знаете? Ымыныниык.

— А ну тебя…

Стол в столовой как будто ожидал гостей.

— Неужто сохранили все эту бутафорию с того раза? — зная, что это будет приятно ей, удивился Исай.

Омельянючиха порозовела.

— Великая штука, нэнька, предвидение. Нам бы поучиться у вас…

И подумал: есть страшно обидное в том, когда дети умирают раньше родителей. Но, кажется, Омельянюки понемногу преодолевают свое семейное горе. А ведь еще недавно наедине, вспомнив о несчастье, Омельянючиха теряла разум и топтала все, что попадало под ноги, — половички, траву, снег.

Вошел слегка сутулый Степан Заяц. Поздоровавшись, подержал в узловатой руке старательно закупоренную деревянной пробкой бутылку с самогонкой — одну, вторую — и направился к облицованной кафелем голландке. Рванув дверь, словно кто-то держал ее, вошел Георгий Семенов — Жук. Козырнув не то по-пионерски, не то по-военному, зашагал к Исаю.

— Ну и снег!.. Новости какие или что-нибудь стряслось, секретарь?

— Есть и новости, — ответил Исай, стараясь настроиться на новый лад.

— А-а, — щелкнул Жук пальцами. Потом округлил светлые, холодные глаза и, словно прислушиваясь к своему щелчку, повернулся вполоборота к Зайцу — ожидал слов и от него. Однако тот лишь плотнее прислонился спиной к теплой голландке и не ответил на его немой вопрос.

Важно и спокойно вошел Григорьев — «Катай», как он окрестил себя еще в годы гражданской войны. За ним — Володя с коренастым, широкоплечим отцом, рядом с которым он выглядел подростком. Раздал всем размноженные на машинке сводки.

— Можно побыть с вами? — спросил Омельянюк-старший, глядя на Зайца, с которым давно и крепко дружил

Все сгрудились вокруг стола, затем, как званые гости, не спеша расселись за ним и стали просматривать сводку.

— Я хочу поставить перед вами два вопроса, товарищи, — выждав, пока все прочитали ее, сказал Казинец, бледнея, как и тогда, у себя дома. — Чем мы ответим на последние события? И, в частности, на то, когда Красная Армия приблизится к нам. И, во-вторых, не стоит ли изменить нам само название «доппартком»? В городе, это уже очевидно, второго комитета нет. Руководить же восстанием или чем-то вроде того должен наиавторитетнейший орган.

— Восстанием? — задумчиво, а может быть, удивленно переспросил Заяц.

На минуту стало слышно, как поскрипывает снег под ногами дозорного, ходившего по двору.

— Ты думаешь, оно возможно и вскоре назреет? — снова поинтересовался Заяц.

Как всегда, готовый поддержать товарища, поднял руку Жук и, собираясь говорить, поправил пробор на голове.

— Планы немцев сорваны! — сказал он безапелляционно. — Значит, блицкриг отменяется. Из этого нужно и исходить.

— Вот именно, — повернулся всем корпусом к нему Исай, однако тут же жестом попросил, чтобы Жук дал возможность ему продолжать — На такое можно ответить лишь самым большим, на что способны. Да мы и в долгу, товарищи!..

— А силы? — отдавая назад Володе сводку, в третий раз коротко спросил Заяц.

— В нашем распоряжении организация, Степан Иванович.

— Согласен. А не подставим ли мы ее под удар? Кто знает, сколько еще придется ждать.

— Мужество — это, видимо, и есть, когда человек перестает думать о себе, — убежденно сказал Володя.

— Нет! Мужество — это когда человек решает утвердить свое во что бы то ни стало, — не согласился и с ним Исай. — Что же касается восстания, его можно готовить постепенно и параллельно с прежней работой