Георгий Победоносец - Малинин Сергей. Страница 34

Никита Андреевич, впрочем, оказал себя молодцом: горе своё в кулак зажал и не выпускал, покуда мог. Минутку всего помолчал, а после сыск учинил: кто где был, что видел и через какое лихо сие несчастье произошло.

Ну, дворня и давай плести кто во что горазд. Ключник божится, что ночью в дом демон приходил, а хлебопёк — что леший; одни кричат, что в руке у него кинжал был, другие — что меч. Про леших да демонов Никита, знамо дело, и слушать не стал. Да и то сказать: где такое видано, чтоб демоны да лешие в православных из луков стреляли да кинжалами их резали? Степан много с артелью по градам и весям хаживал, всякого там навидался, а ещё больше наслушался. Потому, как и молодой барин, не торопился в какого-то демона поверить, что знал: радением бояр да князей, псов ненасытных, на Руси по лесам да пустошам столько «демонов» развелось, что и сосчитать невозможно. Не вытерпел человек, убежал от барских плетей да непосильных повинностей в дикий лес, взял в руку кистень аль шестопёр дедовский, вот тебе и ещё один «леший» на свет народился…

Никита, видать, так же мыслил. Описал он мужикам странника, которого давеча в лесу, аккурат по дороге из Лесной в усадьбу, встретил, те бороды почесали и говорят: верно, он и есть. И космат, яко зверь лесной, и одет в лохмотья непотребные, и вместо носа лоскут засаленный. Как есть беглый государев преступник, душегуб проклятущий!

Хотел Никита Андреевич со всеми на розыски отправиться, да, видно, горе великое силу у него отняло: стал на коня садиться, а вместо того на землю пал и чувств лишился. Хотел Степан к нему подбежать, да видит: не надобно то. Окружили со всех сторон, подняли и к старосте в избу понесли. Сказали: жив, дышит. Ну и слава богу. Человек — он ведь не из железа кованого сделан, ему роздых требуется. Полежит в избе, а когда очнётся, глядишь, и полегчает болезному…

Татя беглого искать Степан не пошёл и артельщикам отсоветовал: и без них средь мужиков знатных охотников да следопытов хоть отбавляй, особенно среди тех, которые из Лесной прибежали. Им каждая тропка, каждая ямка, каждое деревце в лесу ведомы, и, ежели можно того татя догнать и изловить, изловят непременно. Мужики — это тебе не боярская стража, они под каждый лопух заглянут, каждую гнилую колоду перевернут. Пустая то затея — от мужиков в их родном лесу прятаться…

Ушла погоня, разбежалась ручейками во все стороны от деревни. А промеж тех, кто остался, завязался разговор про ночные страсти. Кто-то, опричь иного, помянул Акима Безносого. Гулял, сказывали, в здешних местах такой разбойник, ватажный атаман, да только давно то было — Стёпка в ту пору ещё пешком под стол ходил, а может, ещё и вовсе на свет не народился. Будто бы лют был тот Аким и страшен до невозможности, и никого не щадил: ни богатых, ни бедных, ни вольных купцов, ни государевых людей, ни богомольцев-паломников — всех смертью казнил и добро их себе забирал. После изловил его будто бы боярин Долгопятый, выманил хитростью из леса и со всей его ватагой там же, на месте, порешил.

И кто его ведает, правда то или выдумка? Брешут по деревням на завалинках много, да не всё слушать надобно. А уж что Долгопятый-боярин про свои ратные подвиги рассказывает, то и вовсе, в одно ухо впустив, в другое выпустить следует, да поскорей, пока в голове от его вранья тараканы не завелись. А безносых ныне на Руси столько, что хоть пруд ими пруди. За то спаси Бог царя-батюшку: он, кормилец, сам без дела не сидит и другим не велит, а уж палачи-то у него и вовсе день и ночь трудятся рук не покладая.

Да оно и впрямь по ухватке видно, что душегуб отпетый, с царёвой каторги беглый. Чтоб такое учинить, чтоб православных русских людей, как скотину в хлеву, в их доме резать, совсем озвереть надобно и ни Бога, ни чёрта и ничего иного на всём белом свете не бояться.

Ещё пришло в голову, что в смерти Андрея Савельевича, очень может статься, он, Стёпка Лаптев, отчасти виноват. А может, и не отчасти. Ведь не далее как вчера Никита его Долгопятыми стращал: мол, продаёт отец боярину Лесную, и как-то ты, Степан, с новым хозяином уживёшься? Степан-то, знамо дело, хорохорился, вид показывал, будто ему та беда нипочём. А у самого нутро захолонуло: и впрямь, каково-то под новым ярмом покажется? Долгопятые — звери, на всю округу известные. Холопы от них во множестве в леса да в казачьи вольные земли бегут, да немногие добегают — перехватывает беглецов боярская стража и, на спине живого места не оставив, возвращает на прежнее место.

Посему, молясь перед сном, Степан просил Господа об одном: чтоб вразумил раба своего Андрея Савельева сына, не дал ему продать Долгопятому деревеньку, уберёг от горести да разорения шесть десятков пускай холопьих, а всё ж крещёных душ.

Вот и упросил. Внял Господь его молитве, расстроил почти что готовую сделку, да не совсем так, как мечталось, а вернее — совсем не так. То ли напутал что-то, то ли ему там, на небе, и впрямь виднее, а только лучше было бы Степану его вовсе своими молитвами не тревожить. Хотел как лучше, а получилось — хуже некуда…

Так думал Степан, растаскивая багром дымящиеся брёвна. Не по душе ему была такая работа, не по сердцу, но и бросить её он не мог: как же бросить? Люди-то как же? Их ведь по-людски похоронить надобно. Вот и старался, хотя, когда вослед за Захаром ещё два обгорелых до голой кости скелета сыскали, таково ему муторно сделалось, что хоть ты ложись да помирай. Покойников-то он, конечно, видал, да только то совсем иное дело было. Кто своей смертью, от старости либо от болезни, помер, кого, как тятьку, деревом в лесу прибило либо зверь задрал. Обмоют человека, в чистое обрядят, в гроб чинно положат, и лежит он себе, почитай, как живой — вроде уснул крепко. А тут-то!.. Дым, пар, головешки; подцепил её багром, оттащил в сторону, а из-под неё череп закопчённые зубы скалит. Вчера ещё человеком был, коего ты как облупленного знал, а ныне — вот он, любуйся! Немудрено, что на душе кошки скребут, а в коленях слабость появляется…

На войне Степан не бывал, не сподобил Господь, а паче того барин, Андрей Савельевич, уберёг: как-никак, в семье единственный кормилец, и мастер таровитый, и сыну, как ни крути, приятель. Пожаров больших на его памяти тоже не случалось, вот ему не по себе и сделалось.

Зато дядька Макар, артельный старшина, всяких видов навидался. Было, ходил даточным человеком с царским войском Нарву брать, где сперва, как крепость обстреливали, пушкарям пособлял, а после, как в город вошли, помогал на посаде пожары тушить. Да и допрежь того, после взятия Казани, случилось ему быть в Москве, когда там великий пожар бушевал. Посему на мертвецов, хошь горелых, хошь ядрами пушечными в клочья рваных, старый Макар смотреть привык и взгляда, коли надобно было, от них не отводил. Приметил, конечно, что Степану на кости людские глядеть тошно, по спине его этак ласково похлопал и сказал:

— Небось, Степанушко, все там будем. Люди добрые были, грешили в меру, так что им ныне, поди, легче нашего-то. А что видом страшны, то не беда. Нас не укусят, а Господу всё едино, в каком виде людишки к райским вратам прибыли — чай, не по своей воле человечий облик утратили…

И пошёл, кашляя от дыму и кряхтя от натуги, в который уж раз пересказывать про Нарву — как в Великий пост в Иван-городе нельзя было в церковь попасть, потому как ливонские рыцари с Ругодивских стен, нами же некогда и возведённых, через Нарову-речку богомольцев, яко селезней, из луков били; как пришёл наконец долгожданный царёв указ и как по указу тому рявкнули союзно русские пушки, засыпав неприятеля сперва каменными, а после и огненными ядрами… Говорил, как полыхала Нарва, как в дыму да пламени рубились отчаянно с немецкими кнехтами, как знатный пушкарь Андрейка Чохов, переплыв реку, выстрелом из захваченного неприятельского орудия пробил замковые ворота, открыв путь православному воинству…

Он бы и далее говорил, перечисляя дивные для русского уха чужеземные названия — Нейшлос, Тольсбург, Дерпт, да тут среди головешек и оплавленных, обгорелых остатков домашней утвари начали попадаться мечи, сабли, шестопёры, наконечники копий и иное оружие, и говорливый Макар умолк, сообразив, что докопались до барской опочивальни.