Дороже всякого золота (Кулибин) - Малевинский Юрий Николаевич. Страница 5

— Разлюбезные, куда артели без песни! — предлагает свои услуги другой бурлак.

Хурхом подрядился на микулинскую «Евлампию Марковну». Он натянул на голову войлочную шляпу, за тесемку заткнул деревянную ложку — признак, что бурлак нанят.

«Евлампия» ушла на рассвете. Иван провожал ее с откоса. Рядом стоял Лешка Пятериков, сын Молчуна. Уши вразлет, вихры торчком.

— Вниз под парусами пошли, горного берега держатся — там течение шибче, — сказал Лешка.

— Вниз-то вода отнесет, а вот обратно, — вздохнул Иван. — Слышал ты, Алексей, сказку про ковер-самолет?

— Нет, — покачал головой Лешка, — Тимоша про такое не говорил.

— Сказывают, будто есть на свете ковер-самолет, на нем за тридевять земель можно улететь. А вот судна-самохода пока нет.

— А если его сделать? — осторожно спросил Лешка.

Иван улыбнулся:

— Подрастешь — тогда и сделаем.

— Я большой уже. Мамкины опорки не налезают.

— Ну, тогда в самую пору и начинать, только прежде часы с кукушкой наладим. Пусть они нам время показывают.

Вырезая детали для будущих часов, Иван все больше испытывал радость. Еще вчера в его руках был кусок дерева, а сегодня часть часов. Значит, его руки могут творить. А творить есть что. Пока люди в совершенстве владеют только двумя механизмами — воротом и вагой. Ворот помогает поднимать якоря на судах, черпать воду из колодцев, строить дома. А вага — всесильный рычаг. Разве можно себе представить Волгу без этого инструмента? Валят лес. Как сбросить тяжелые кряжи на воду для сплава? Вагой. Как подать бревна на пильную мельницу? Опять без рычага не обойтись. Оттолкнуть ли судно от берега, помочь ли телегу вытащить из ухаба. Во всем рычаг — первый помощник. На службе у людей и вода. Она крутит жернова мукомольных мельниц, «перетирает» бревна на пильных мельницах. А водяные колеса можно применять при кручении канатов, в ткацком деле.

И еще одно уяснил для себя Иван Кулибин, работая над ходовой частью часов. Приятно, конечно, точную копию с чего-то сделать, но несравненное удовольствие получишь, когда свое, оригинальное удумаешь. Расписал циферблат по-своему. Пустяк. А ведь ни у кого такого, целый свет пройди.

Как только ушел Хурхом на «Евлампии», редко выходил Иван в город.

Отец сначала бранился, потом потрясал сыромятным ремнем, но в конце концов плюнул: в семье не без урода. Оставил в покое сына. Пусть своими игрушками забавляется. А Ивану только этого и надо: сиди работай, никто тебя не отрывает от дела. Разве что мать зайдет иногда тайком в чулан, прижмет к груди белокурую голову сына и уронит слезу на мягкие льняные волосы.

Приходил в чулан и Лешка Пятериков. Робко присядет на опрокинутую кадушку и глядит своими серыми глазенками на то, как лезвие ножа часовые колеса режет. Где-то нашел Лешка медную бляху. Отдраили ее волжским песком, на конец маятника приладили — ловко получилось. Лешка возгордился, вроде и его лепта в часах есть.

Вечерами, когда в чулане делалось темно, выходил Иван со своим маленьким другом запруду в овраге городить. Камень к камню укладывали, месили глину с навозом и щели замазывали. Поначалу в озерце свиньи валандались, а как плотина в рост Ивана вымахала, полезли купаться мальчишки. Думал Иван на ней такую мельницу построить, чтобы даже для отцовской лавки муку молоть. Но затея не удалась. Соседского карапуза из-под запруды вытянули за волосы, едва не утоп. Схватил сосед кол из плетня и разворотил сооружение.

После того одна надежда осталась у Ивана — часы с кукушкой. А как не пойдут? Что тогда?

Прошло лето красное. Плывут над Волгой тяжелые тучи, белогривые волны гуляют по реке. От Макарья гости именитые в свои хоромы возвращаются. Возвратился и отец. Два дня ходил по горнице чернее тучи, на третий уехал куда-то. Худо, видать, с делами торговыми. Еще весной люди в лавке шумели, упрекали отца, что не по совести торг стал вести: муку, червем побитую, сбывать. Долго после того на двери висел замок, стыдился отец людям на глаза показываться. Разве докажешь им, что его самого провел мучник Оконичников?

Уехал отец. В доме будто покойник на столе. В чулане тоже стало холодно и неприветливо, свистит ветер в щелях. На лавке часы. Кажется, толкни маятник — и пойдут отмерять время. Выбрал Иван стену поровнее, подвесил свое сокровище. Красивые часы. Футляр резьбы тонкой, дверцы будто врата алтаря. Подтянул Иван гирю на цепочке, толкнул маятник.

«Тик», — поспешно тикнули часы и замолкли.

Опустил Иван пониже медную бляху маятника, но и это не помогло. Подвязал к гире камушек — не идут часы… Холодный пот выступил на лбу. Все вроде по микулинским часам делал, а поди ж ты, ни с места.

Много раз снимал Иван часы со стены, разбирал все до колесика, подпиливал, подтягивал, снова собирал. В сотый раз проверял маятник, смазывал цепочку, но результата не было.

Не узнают домашние Ивана. Сидит скромненько в уголке, словом не обмолвится. В глазах тоска. Экая порча на человека напала. Сестричка Дунятка пошутить с ним вздумала. Скрала у него из-под подушки листочек исписанный, да за ужином и прочитала вслух. А написано там было вот что:

С укором посмотрел на сестру Иван, отложил ложку и встал из-за стола.

Скрипнул отец зубами:

— Не дом, а содом и гоморра.

Мать крестилась, чтобы отвести беду.

Все-таки в этот вечер отец оттаскал Дунятку за косы.

— Не моги над Иваном смеяться, — поучал он, — не ровен час — руки на себя наложит.

Всхлипнула Дунятка, уткнувшись в подол. Любила она Ивана. Бывало, принесет в чулан пирога-рыбничка. Посмотрит, — посмотрит на художества, рассмеется и убежит. Хотела она, чтобы брат ее походил на других парней. Чтобы на игрища ходил, заступиться за нее при случае мог. Была еще думка у Дунятки просватать за него подружку Наталью. Всем выдалась Наталья: и умом здравым, и красотой редкой, и весельем разудалым. Уж если выйдет в круг — вихрем завертится, песню заведет — за Волгой слышно. Парни на игрищах глаз с нее не сводили, но знает Дунятка сокровенную тайну девичьего сердца. Никто ей не мил, кроме Ивана. Дунятка даже посмеивалась над подругой:

— Вот выйдешь за моего брата, а он и жены примечать не будет. Забьется в угол и будет там строгать да пилить.

Вспыхивала Наталья. Опускала глаза.

— Он же дело делает.

Но Дуняша не отставала:

— Вон у Костромина сын Алешка, так тот дело делает. Отец у Макарья ему торговать доверяет!

— Каждому свое, — не поднимая глаз, отвечает Наталья.

Замечал Иван эти чувства Натальи или нет — трудно сказать. Скорее всего замечал и думал, что невесты для него лучше в целом городе не сыскать. Только какую жизнь может он дать молодой жене? Все его мечты лопаются как мыльные пузыри. Часы купцу Микулину починил, а свои не пошли. Мельниц игрушечных сколько построил, а кому они нужны? Может быть, прав отец: сесть в лавке и торговать всю жизнь? Вернешься домой — Наталья ждет, дети возле нее. Самовар любезно подпевает. И вторит ему голос хозяйки: «Садитесь, Иван Петрович, откушайте чайку». Дети на колени заберутся, лепетать будут. Все сыты и все счастливы. И этот день будет длиться всю жизнь.

…Однажды Дунятка как бы невзначай сказала брату:

— Костромин-то к Наталье сватов прислал.

Заметила Дунятка: алые пятна выступили на лице Ивана.

Худо стало у него на душе. Все шло будто по одной дороге, а тут стоп, развилка. То ли вправо идти, то ли влево? И времени на раздумье нет.

Откуда было знать Ивану, что через несколько дней счастливый случай снова крепко поставит его на прямую дорогу. И поможет ему в этом купец Михайло Андреевич Костромин.

Зашел Михайло Андреевич в лавку Кулибина. Поговорил с отцом Ивана о ценах на муку, о торговле. Потом как бы ненароком о молодом Кулибине спросил: