Дороже всякого золота (Кулибин) - Малевинский Юрий Николаевич. Страница 7

Вот и Москва. На улицах людно. Господа по проезжей катят: «Э-э-ге-гей!» Только снег летит из-под копыт.

По совету Михайла Андреевича остановились у знакомого купца в Сыромятниках. Час-другой отдохнул Иван с дороги и отправился осматривать город. Прежде всего пошел на Красную площадь, чтобы на Кремль взглянуть. Рядом с кремлевской стеной храм Василия Блаженного. Несколько раз обошел Иван вокруг него — чудо, и только. Вроде нагромождено без разбора, а приглядись — до чего же сообразно… Надо же так ловко построить! Не отошел бы Иван от творения мастеров великих, если бы не бой курантов. Обернулся — на башне часы. Циферблат в несколько раз больше, чем на Рождественской церкви в Нижнем Новгороде… Исполинские часы тянули к себе. Поглядеть бы на механизм, да около башни солдат с ружьем.

Побрел Иван куда глаза глядят. На Никольской улице вывеску приметил: «Часовых дел мастер Лобков».

За стеклом часы в золоченом ящике. Циферблат из кости, цифры цвета зеленой ящерки. Не прошло и двух минут, распахнулись врата над циферблатом, и появились в проеме фарфоровые пастух с пастушкой. Покружились фигурки и скрылись за воротами.

— Глядишь, мил человек? Гляди. Пастухи, пастушки, тьфу!

Позади стоял старик — в опорках, в худом армячке, на голове женский платок. Он поднял указательный палец, и глаза лихорадочно сверкнули.

— Главное: перпетуум-мобиле. Только вечное движение может спасти этот бренный мир!.. Откуда приехал? — спросил старик.

— Из Нижнего Новгорода, — поспешно ответил Иван.

— Этот город подарил человечеству Козьму Минина. И поэтому город вписан в бессмертие. Человек должен прославить место, а не место человека. Царь Петр прославил русский трон, но потомки его не стали оттого великими… «Платон — мне друг, но истина дороже» — так говорил Аристотель. Старик Евдокимов все понимает. Одно тело передает движение другому. Второе отдает это движение первому, и так бесконечно. Перпетуум-мобиле. Михайло Ломоносов вздумал открыть в Москве университет. Я взойду на кафедру и скажу господам студентам: «Возьмите мою жизнь и прибавьте свою — вы будете бессмертными». Дай мне, мил человек, деньгу — пятиалтынный. — Старик схватил у Ивана подаяние и побежал.

— Опять на водку просил? — услышал позади себя Иван.

То был Лобков, вышедший закрывать ставни. Он был еще не стар, но голова его полысела и спина ссутулилась.

— Вечное движение, — повторил Иван.

— На земле все тленно, и нет ничего вечного.

Лобков закрыл ставни.

— Вечны только звезды. Пройдет тысяча лет, а они все так же будут светить людям. Ты не здешний?

— Нижегородский.

— Часы чинишь?

— Случается, — сказал и смутился Иван.

— Тогда милости прошу ко мне…

Лобков широко распахнул дверь. Вошли в сенцы, затем в мастерскую. Огарок свечи освещал верстак. Всюду вразнобой тикали часы.

— Старик Евдокимов лбом колотится, а не видит, кому молится, помешался на вечном двигателе, — запирая ставни изнутри, говорил Лобков. — Воров ныне на Москве поразвелось, только гляди. За часами охотников много. В цене они стали. Бывало, висят одни на башне, и никому надобности нет на себе их таскать али в комнатах устанавливать. Французы моду такую к нам привезли. Теперь вот с топором под головой сплю. Как выкрадут какие-то — хоть в петлю полезай. Деньги ты зря ему дал. Одно безобразие выйдет. Напьется и пойдет на всю ивановскую народ поносить.

Освоился Иван в мастерской. Теперь и часы можно было разглядеть. Одни бронзовые, тонкой литейной работы, другие в футляре красного дерева. Бой мелодичный, точно на струнах играют.

— В Нижнем-то дом свой? — спросил Лобков.

— Мучная торговля у отца…

— Это ладно. При нашем положении трудно без помочи. Вот говорят, Лобков любые часы может починять. Уважение каждому человеку приятно. Только из нега шубу не сошьешь. За шубу-то денежки подавай. Вон от Голицыных привезли часы. Все, почитай, заново сделал, но подойдет к оплате — каждый норовит тебя на почтовых обскакать. Тысячи за такие часы чужеземцам платят, а тебе шиш на постном масле! Потому как ты, Лобков, русский и в тонкой механике ни ухом ни рылом. Теперь в новую столицу, сказывают, все больше заморских мастеров выписывают. Мне тут один присоветовал вывеску заменить. Вместо Лобкова Шульц, говорит, напиши. Бороду сбрей и попивай себе кофею.

Тикали в мастерской Лобкова часы и манили к себе Ивана. Остался бы здесь навсегда. Чинить хитрые механизмы, учиться мастерству. Рассказал Иван о своем житье. Часовщик еще больше подобрел. Полез в печь. Достал чугунок со щами.

Давай похлебаем, что бог послал.

Краюху хлеба разломил мастер пополам, подал деревянную ложку. Иван ел щи, а сам смотрел то на часы, то на токарный станок, который стоял возле окна. Только толкни педаль, натянется лучок — и пойдет станок работать. Все бы, кажется, отдал за такую машину…

Чуть не каждый день заходил Иван к своему новому другу. Насмотрелся на разные часы: и на те, что на стене висят, и на те, что на цепочке носят, и на те, что камины в господских домах украшают. Не таил Лобков от смышленого парня секретов. А как о дороге заговорил Иван, уступил ему мастер по сходной цене инструмент кое-какой. И не было, кажется, по всей Москве счастливее человека, когда Иван держал в руках покупку. Теперь у него была резальная колесная машина, токарный лучковой станок, сверло.

Дело, по которому Михайло Андреевич послал Кулибина в Москву, затянулось. Московское купечество не торопилось с переводом Макарьевской ярмарки в Нижний Новгород, просило погодить. Волокита могла затянуться на долгое время. Иван уговорил Акима возвратиться домой.

…Поднялся полосатый шлагбаум у Рогожской заставы. Забился колокольчик под дугой. Москва осталась позади. И только звон московских колоколов долго еще стоял в ушах.

Довольным возвращался Иван из Москвы. И повидал изрядно, и нужный инструмент приобрел. А главное: знал, что дальше делать. Наслышался от Лобкова об умелых людях. Во Ржеве живет Терентий Иванович Волосков. Умудрился такие часы сделать, которые показывали год, месяц и число, положение солнца и луны и сверх того рассчитывали дни церковных календарных праздников. На Демидовском заводе славится Егор Григорьевич Кузнецов. Молва об умелых людях передавалась по России. Нет, неодинок он, Иван Кулибин, в своих поисках. Москва — большой город, народу всякого тьма. Есть сведущие в делах. На Кузнецком мосту от бойкого человека об академических мастерских прослышал. При Академии наук в Петербурге их работало три: инструментальная, слесарная и оптическая. Были в них новые машины для резания по металлу, и управляли ими настоящие мастера. Удумал при Академии наук Андрей Константинович Нартов, личный токарь Петра Первого, открыть мастерские разных художеств. Царь одобрил проект. Мастерские открылись. Прозывались они с уважением «палатами».

Отсчитывали лошади версты. Покачивалась на облучке широкая спина Акима. Думает Иван про Нартова, про Петра: заботились о художествах. Чудно как-то говорят, что царь Петр сам резцом работал, канделябры вытачивал, узоры на табакерках резал. Не может настоящий человек жить на свете без художеств. Были бы инструменты. Вот получил он, Иван, хоть какой инструмент — жизнь совсем иной стала.

— Вороти, куда правишь? — кричит кому-то Аким.

Трещат оглобли. Не разъехаться на узкой дороге.

Кругом высоченные сугробы. Выскочил Иван, чтобы помочь сани оттащить, а из встречных саней — парни. В одном из них признал Иван усадовского Семена.

— В какие края, Сеня?

Невесело глянул парень.

— В солдаты?..

— Обыкновенно. — И горькая усмешка пробежала по лицу Семена. — Прощай, за подарочек спасибо, — крикнул он, когда лошади разъехались, — к отцу зайдешь — поклон сказывай!

Повалились парни в розвальни, гикнул дядька на лошаденку. Затрусила она своей дорогой. А Иван долго еще стоял и смотрел вслед.