Северный богатырь. Живой мертвец (Романы) - Зарин Андрей Ефимович. Страница 11

Это было новое, молодое войско, но уже в короткий срок закалившееся в боях Не было среди новых воинов усачей и седых ветеранов, но каждый уже рассказывал не про один бой, в котором он нюхал пороховой дым.

Надвигалась ночь. Забили барабаны, затрубили горны, и скоро лагерь понемногу угомонился и стих. Только часовые, расставленные в две цепи, время от времени оглашали ночную тишину монотонными криками «слу-шай!».

Шереметев и главные начальники остались у царя в Старой Ладоге, где Петр угощал всех на радостях побед и встречи. ^IX

IX

Под шведа

В просторной горнице царя за двумя длинными, узкими столами шло пирование до утра. Петр, окруженный своими сподвижниками, богатырь и в работе, и в бою, и в кутеже, отдавал дань богу Бахусу, осушая кубок за кубком крепкие заморские вина и за войско, и за своих друзей, и за будущий успех, и за победы над шведами. Табачный дым густым облаком наполнял комнату. В застегнутом казакине, в грубых шерстяных чулках с тяжелыми башмаками, положив ногу на ногу и куря короткую трубку, царь весело смеялся, хлопая своих сотрапезников по плечу, и заставлял то одного, то другого осушать свои кубки.

Среди близких ему людей сидел наиближайший друг его, Алексашка Меншиков; рядом, с другой стороны, находились Шереметев и Апраксин, боярин и окольничий, ныне — по новому положению — генералы, а один даже фельдмаршал, за ними же расположились Глебов, Титов, Вернер, Чемберс, Романовский, Брюс, Репнин, Девергин, Гулиц, Гордон, Гошке, а еще дальше — денщики государя и главных начальников. Все были в расстегнутых камзолах, с кружками и бокалами, со свободными движениями, смехом и разговором.

— Ничто так не радует меня, как эти виктории над шведами твои, Борис Петрович, и твои, Федор Матвеевич, — говорил царь Шереметеву и Апраксину. — Совершили мы с Алексашей возлияния Бахусу, как получили твои вести в Архангельске. Научились бить шведов, как они раньше нас били.

— Раз только и было, что под Нарвой, — вспыхнув сказал Шереметев.

— Раз, да горазд! — засмеялся Меншиков.

— Ну, то было и быльем поросло, — продолжал Петр, — а теперь замышлено у меня, пока Карл в Польше Августа ловит, взять у него наше исконное добро, а прежде всего их Нотебург, наш старый Орешек. Того ради и мы все тут. Возьмем его, остальное само все наше будет! — и он, крепко хлопнув рукой по столу, пыхнул трубкой, окружив себя облаком дыма.

Пир продолжался.

Уже светало, когда Петр поднялся со скамьи и сказал:

— Алексаша, Борис Петрович, поедем поглядеть на этот Орешек самый!

Меншиков и Шереметев тотчас встали.

— А вы оставайтесь! — промолвил царь остальным и, обернувшись к денщикам, прибавил: — Четверо, которые грести могут, выходите!

Фатеев чуть не выскочил из-за стола, Багреев рванулся тоже.

Царь кивнул им, взял треуголку и вышел, на ходу засовывая трубку в карман и говоря:

— У меня тут знатная лодчонка есть; на ней и поедем. Ну, молодцы, вот ту, с желтым бортом, отвяжите да справьте.

Денщики бросились к пологому берегу, где качались привязанные к кольям лодки, и вошли в большую, широкую четырехвесельную шлюпку. На корме ее тихо колыхался желтый флаг с нарисованным двуглавым орлом.

— Ну, вымпел-то прочь убрать! — сказал царь, вступая в лодку и садясь за руль. — Алексаша, ты — слева, а ты, Борис Петрович, — справа. Отчаливай! Р-раз!

Гребцы опустили весла, и лодка двинулась. Фатеев до конца своей жизни помнил эту поездку, казавшуюся ему сказочным сном. В двух шагах от него сидел тот, которому он почти молился, сидел добрый, веселый и в то же самое время серьезный. Словно и не было бражной ночи. За ними расстилалась синяя гладь Ладожского озера, широкого, как море, неподвижная, глубокая, и по ней золотыми искрами играли лучи восходящего солнца.

— Вот и Орешек сей, по-ихнему — Нотебург! — вдруг сказал царь, указывая рукой вперед.

Фатеев невольно оглянулся. Озеро делалось уже, обращалось как бы в воронку, и по самой середине этой воронки вытянулся в форме ореха островок, на котором высилась крепость с зубчатыми стенами, уставленными пушками.

Царь правил рулем, и лодка ходко приближалась к крепости, от которой Петр не отводил теперь своего пылающего взора.

— Наших отцов и дедов достояние, — сказал он, видимо волнуясь, — все кругом русской кровью полито, и теперь или никогда будет оно наше. Ишь, словно замок на реке. А откроем мы этот замочек — и вся река наша, а за нею море, свободное море! Так, Алексаша?

Глаза царя сверкали, грудь тяжело дышала. Его волнением заразились все.

— Будет наша! — твердо сказал Меншиков.

— Да и как же иначе, — подтвердил Шереметев, — хотя фортеция зело хитро устроена и сама собою оберегается.

— А пушки! — воскликнул царь и встал во весь рост в лодке. — Гляди, Борис Петрович, здесь да здесь батарейки поставим, сюда апроши подведем, редут выдвинем, снизу путь загородим и станем их каленым ядром угощать, — и он, проходя в лодке почти под крепостью, указывал рукой, где, кто и что будет расположено и как повести осаду. — А тебя, Борис Петрович, на сию оказию назначаю нашим фельдмаршалом. Ты будешь над всем голова!

— Земно кланяюсь за такую честь и доверие ко мне, — взволнованно сказал Шереметев.

— А тебя, Алексаша, — весело продолжал Петр, — жалую первым комендантом сей фортеции, как она нашей станет.

— Раб твой, — просто ответил Меншиков.

В это мгновение с крепостной стены показался клуб дыма, грохнул выстрел, и недалеко от лодки, подняв столб воды, шлепнулось ядро.

— Государь, — испуганно сказал Меншиков, — побереги себя для своих детей, кои по всей Руси! Поверни лодку, пройди к берегу!

— Небось, — усмехнулся царь, поворачивая лодку, — мое время еще не пришло.

Лодка поплыла назад. Солнце уже взошло и озарило все окрестности.

— Только как нам свои лодки за крепость вниз спустить? Пожалуй, шведы-то все их потопить могут, — задумчиво сказал Шереметев.

— Как? — воскликнул Петр, — а волоком. Гляди, как земля сюда носом выходит! — и он указал на широкий мыс, выступавший как раз против крепости. — Ежели мы через него перетащим лодки, они внизу, под крепостью, будут. Пустое дело!

Шереметев рассмеялся.

— Истинно, о том не подумал. Как древле Олег к Царе-граду!

— Вот то-то! Так готовься, Борис Петрович. Завтра отслужим молебен, да и в дорогу!

— Твоя воля — закон. Мои солдаты — хоть сейчас!

— И ладно! Чаль сюда, ребята! Так! — и царь, ловко выпрыгнув из лодки, не оглядываясь пошел к дому.

Шереметев взял коня и вместе с Фатеевым поехал к своему лагерю.

Двадцать шестого сентября Шереметев двинул передовым отрядом четыреста человек преображенцев. В ночь на двадцать седьмое они заняли левый берег, начали строить редут и тут же отогнали от берега два шведских судна. С крепости началась стрельба, но безвредная. Двадцать седьмого пришли уже войска с обозом и пушками и протянулись по левому берегу. На самом мысу расположились батареи, и между ними одна мортирная, которой управлял сам царь. На другую ночь двинули суда сухим путем по сделанной просеке, и в двадцать четыре часа переволокли пятьдесят лодок, которые к утру вытянулись в бухте.

Первого октября царь с тысячью гвардейцев переплыл на другой берег, взял у шведов почти без боя редут и установил там батарею, а потом переправил полки Гумица, Брюса и Гордона. Нотебург был обложен, и Шереметев послал в крепость Фатеева с предложением сдаться.

Посланец в лодке, с трубачом впереди и белым благом в руках, подъехал к крепости, но его в крепость не впустили и, взяв письмо, велели ждать у ворот. Скоро вернулся офицер с толмачом и от имени коменданта крепости, Шлиппенбаха, объявил, что благодарит за объявление осады, но сдать крепость не может ранее четырех дней, в течение которых известит своего командира, капитана Горна.

Фатеев вернулся и передал ответ Шереметеву. Тот усмехнулся и поскакал к царю.