Моя жизнь как фальшивка - Кэри Питер. Страница 11

Я оглянулась на Слейтера, но тот уже смылся – болтал с официантками, подпирая стенку. Девушкам было чуть больше двадцати, ему – шестьдесят два. Они этого будто и не замечали.

– Вы же помните, – продолжал Чабб, – как трудно было после войны звонить в другую страну. Мы называли это «звонки дальнего следования». Адои! Мука смертная. Очень дорого. Каждые три минуты оператор предупреждает: «Три минуты истекли, будете продолжать?» И снова бросаешь два фунта и два шиллинга. Столько стоил трехминутный разговор. Два фунта и два шиллинга я выложил. Можно подумать, мне спасибо сказали.

– Ах ты дерьмо, – вот что сказал мне Вайсс. – Хватает же наглости.

Я попросил прощения. У него были все основания сердиться.

– Еще бы!

– Я спросил, могу я помочь-ла?

– Трахни себя в зад!

– Выступить свидетелем на суде?

– Чего?

Я сказал, что судить должны меня. Это мне следует класть голову на плаху. А он ответил:

– Хочешь урвать долю славы?

Типично, мем. Такой уж это был человек. Я расхохотался.

И тогда он сказал, что эти стихи – не чета моим. Вот что он сказал. Невероятно. Сказал, что я не смог бы написать то, что я написал. Вот наглость-ла, с ума сойти! Я попытался напомнить, что я создал Маккоркла – не только его стихи, но и самого Боба, вырезал ему из бумаги голову, ноги, тело. Своими руками склеил.

– Ну и что? – возразил Вайсс. – Зато я опубликовал стихи.

– Три минуты истекли, продолжите разговор?

– Не поэзия, а чушь собачья, Дэвид!

– Неужели, Крис? Ты так думаешь?

Ах, какие мы саркастичные – но я головы не терял. Сказал Вайссу, что его преследуют незаслуженно. Ужасная, ужасная страна. Была скверной, скверной и осталась. Бабочку непременно раздавят колесом. Но разве он слушал?

– Да, – ответил он, – я опубликовал первого великого поэта этой «ужасной страны», а ты – маленькое завистливое дерьмо. Реакционер.

– Три минуты истекли, кончайте разговор. «Маленькое дерьмо»! Да я на два дюйма выше!

– «Поторопитесь, время» [40], – сказал Вайсс. Он цитировал Элиота, вы понимаете, но оператор разъединил нас.

Весь этот рассказ сохранился в моем блокноте. Отель «Мерлин», Куала-Лумпур, суббота, 10 августа 1972 года. Тринадцать лет спустя страницы все еще воняют той рыбкой, икан билис.

11

ЧАББ УТВЕРЖДАЛ, ЧТО ПОЕХАЛ в Мельбурн вовсе не затем, чтобы присутствовать на суде. Ему, дескать, предложили работу рекламщика у Дж. Уолтера Томпсона. Однако от Таунсвилля до Мельбурна две тысячи миль, и пока Чабб добирался – последний отрезок пути он летел в списанном бомбардировщике «Гудзон», сидя на ледяном металлическом полу – его приятель, начальник рекламного отдела, дал в морду творческому директору, и в результате Чабб остался без связей, как тысячи других солдат, пытавшихся влиться в мирную жизнь. Начались унылые хлопоты насчет работы, однако диплом бакалавра искусств да осколок японской шрапнели поблизости от позвоночника – не лучшая рекомендация. В рекламных агентствах ему ехидно отвечали: «Стихи здесь ни к чему». Пытался писать книжные рецензии, но заинтересовать сумел только «Аргус», поскольку в этой газете знали о его причастности к делу Маккоркла. Редактор литературного отдела дал ему поручение: внештатно вести репортаж о процессе Вайсса. Деньги нужны были позарез, но Чабб не чувствовал себя вправе зарабатывать на несчастье Вайсса. И все же в итоге оказался среди пестрого сброда, который каждое утро собирался под дверьми Верховного суда штата Виктория. С виду эти люди походили на читателей, примерно в тот же час ожидавших открытия Мельбурнской библиотеки: большинство – книжные черви, среди них – что-то бормочущие себе под нос безумцы, которые, если речь идет о библиотеке, тут же устремляются в читальный зал и засыпают там мертвым сном. Присутствовали и родители Вайсса, элегантные, седовласые. Чабб обходил их стороной. Имелись тут и педантично, хотя отнюдь не по моде одетые представители «Католического действия» [41], и какие-то пугала в плащах с растянутыми карманами – явно репортеры желтой прессы.

С тех пор я побывала в Мельбурне и сама убедилась, насколько безотраден там месяц май. Сумрачный и печальный свет, в проливе Басса набухает холодная вода, и даже когда солнце пригревает, сердце от такого света сжимается и леденеет. Чабб стоял, прислонившись к железной ограде, покуривая, дрожа в шинели АИВС [42], дожидаясь начала дня.

Интерьер Верховного суда выглядит неожиданно теплым – много кедровых панелей, красивая резьба, замечательные потолки высотой в двадцать футов. Но в Австралии всегда скупятся на отопление, тем более – в казенных зданиях, и, наверное, поэтому в зале номер четыре царил жестокий холод. Кедровая скамья показалась Чаббу невыносимо, насквозь ледяной, словно ее ковали из железа. Это еще можно было перенести, но мучительно раздражал запах черствого хлеба, сыра и апельсиновых корок. Внутри Верховного суда штата Виктория пахло как в сарае на школьном дворе, в том темном, беспощадном мире, где Чабб всегда был нежеланным гостем.

Здесь аппарат государства должен был решить, соответствуют ли стихи, написанные Чаббом ради розыгрыша, строгим правилам, которые судья Кокберн установил в 1868 году, дабы определять, «способствует ли текст, подозреваемый в непристойности, извращению умов людей, податливых на подобное аморальное влияние, ежели в их руки попадет издание такого сорта».

Заседание суда смахивало на богослужение, сама процедура напоминала Чаббу церковь в Хаберфилде: с шарканьем входит священник, взмывает ввысь гул органа, с отчетливым стуком ставят на место песенники.

На это христианское священнодействие ежедневно доставляли Дэвида Вайсса, и он давал показания либо стоя, либо сидя на скамье подсудимых рядом со своим длинношеим и клювастым адвокатом. Первый день суда оказался особенно тяжким испытанием – не только потому, что обвиняемый выглядел таким красивым и хрупким на фоне массивного судьи и деревянного чурбана Фогельзанга, но и потому, что Вайсс вздумал – кто его знает, почему – нарядиться в длинный пиджак тисненого бархата с черной шелковой бабочкой. Пожалуй, хватило бы и недели в Мельбурне, чтобы понять: здесь так одеваться не стоит, но Вайсс пожелал предстать перед своими обвинителями эстетом и чужаком. Чабб прав: он не умел раболепствовать.

Когда его приводили к присяге, Вайсс заявил, что клясться не может. В причинах отказа сперва не разобрались, судья счел, что дело в иудейском вероисповедании, однако Вайсс уточнил: он вообще не верит в Бога. Все эти подробности имеются в протоколе судебного заседания. У меня есть копия, с которой я время от времени сверяюсь.

Более всего потрясла Чабба даже не эта нелепость – судить человека за изысканно-культурный каламбур с засовом-Засовом. Его ужаснуло, с какой беспощадной мощью власть обрушилась на желторотого юнца.

Вел заседание не сэр Дэвид Гиббонс, а Альфред Казинс – крестный отец отвергнутой Вайссом девушки. Крепкий, здоровый, с накачанными плечами пловца, крупными кистями, широким и невыразительным ртом. Главный свидетель обвинения Фогельзанг также был спортсменом и прославился главным образом своей игрой в анархичную и яростную, можно сказать, кельтскую разновидность местного футбола. Даже у прокурора, краснорожего, совершенно утратившего спортивную форму, было разбитое лицо боксера, на котором – ни капли сочувствия или хотя бы любопытства.

Суд начался с показаний Фогельзанга, описавшего свой визит к Вайссу на Экленд-стрит.

Полагаю, когда массивный детектив гнусаво и монотонно читал записи из своего блокнота, это выглядело довольно мрачно, однако годы спустя в фойе отеля «Мерлин» Чабб разыгрывал диалог Вайсс – Фогельзанг скорее комически. Лишь намного позднее, читая протокол, я смогла оценить точность воспроизведения: гротескная пародия на суд отпечаталась в его мозгу, словно выжженная огнем.