Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea". Страница 59

— Что случилось? — прошептала она, ничего не понимая, но чувствуя нарастающее в груди утреннее беспокойство.

Калужный не ответил, быстро шагнул к окну и распахнул его. Колючий зимний ветер тут же ворвался внутрь, обхватив Танину голую шею, и она испуганно поёжилась: ощущение было знакомым и болезненно неприятным. Будто чьи-то мертвенно-ледяные пальцы сомкнулись на коже. Калужный обернулся, всё ещё прислушиваясь, и посмотрел на неё в упор. Желваки под смуглой кожей ожили, и побелевшие губы сложились в одну тонкую линию.

— Что происходит? Что-то случилось? Или случится? Или случается? — формы времени закончились, как и воздух, и Таня, всё больше поддаваясь леденящему беспокойству, испуганно замолчала.

Что? Выстрелы? Маньяки? Шпионы?

Усталый мозг практически пульсировал, подсовывая ей новые, всё более пугающие варианты, но на смену им быстро пришла отчаянная злость, шевелившаяся под кожей, потому что Калужный стоял, глядя сквозь неё и не моргая, и выражение его лица становилось всё серьёзней.

— Да скажите вы мне, что происходит?!

— Одевайся, Соловьёва, — коротко выдохнул он, шагая к прихожей.

Одевайся, Соловьёва?! Нет, серьёзно? Одевайся, когда на столе уже стоит тарелка с безе, вскипячённый чайник дымится, пуская весёлые клубы пара по всей квартире, а часы показывают половину двенадцатого? Правда?! Волна возмущения уже подкатывала к горлу, и Таня, уперев руки в бока, обернулась к Калужному.

— Одевайся? И всё? А больше ничего не сделать? Куда вы собрались? — на одном дыхании выпалила она, стоя посреди какого-то хаоса, потому что Калужный, напряжённо прислушиваясь, кажется, не слышал её вовсе.

Почему. Нельзя. Чтобы. Всё. Было. Нормально?! Почему нельзя просто сесть на диван, дождаться Нового Года, зажечь бенгальский огонь и порадоваться? Куда он идёт? Что происходит? Что значит «одевайся, Соловьёва»?

Наверное, они хронически будут по уши в проблемах.

Молчание, действующее на нервы, словно непрерывно капающая вода, скрипевшее по ним, будто по расстроенной скрипке с оборванными струнами.

— Всё нормально. Бушлат не трогай, надевай своё пальто.

Когда она смотрела на Калужного, ей становилось страшно от той сосредоточенной в одну точку решимости, которая сквозила в его чёрных глазах и с каждой секундой просматривалась всё чётче, концентрируясь у радужек.

— Всё нормально. Одевайся, — повторил он с нажимом, игнорируя возмущённый звук, который она издала.

Всё нормально.

Эта фраза кричала: «Я вру тебе прямо в глаза!»

Таня стояла посреди квартиры, обессиленно опустив руки, и смотрела на высокую прямую фигуру, замершую у двери в точно такой же позе, стояла и с опустошающей усталостью думала, что всё это здание, которое они выстроили, совсем скоро обрушится им на головы, погребя под обломками их обоих. И, наверное, Таня будет лежать под ними ещё много дней, плача и сходя с ума, совсем так, как лежала под обломками польского посольства, защищая своим телом бомбу от падающих сверху осколков и камней.

В детстве, ещё до того, как мама взяла к себе Риту, Вику и Димку, Таню однажды ударило током: кажется, в доме чинили дверные звонки. Таня как-то потянулась, растопырив пальцы, и в следующую секунду уже рыдала на весь подъезд, потому что было очень больно.

Сейчас ей казалось, что здесь, в этой квартире, она каждую секунду тянется к высоковольтному обнажённому проводу; ещё пару мгновений — и её шарахнет током. Только в этот раз, наверное, уже гораздо сильней.

Всё пройдёт, Таня. Всё проходит.

Нужно просто натянуть на ноги берцы, не шнуруя их, на плечи — старенькое пальто, в последний раз умоляюще посмотреть на Калужного, постоянно хмурившегося и молчавшего, и вздохнуть — «я готова».

Ну, я готова, давай, уже можно рушить всё, что выстроено даже не по кирпичику — по песчинке.

Свет в квартире погас мягко, унося с собой наряженную ёлку, подарки, запах мандаринов, безе и праздник. Их праздник. Лестничная клетка была пустой и холодной. А от осознания, что ты здесь почти пустое место, захотелось плакать. Но, конечно, она себе этого не позволила. Плакать при Калужном — да лучше губы закусать до крови.

Он был зол и как-то рассеян, спускаясь по лестнице слева от неё. Таня видела резкие морщины, прорезавшие его лоб, и тонкие-тонкие губы. Вглядываясь в напряжённую линию плеч, она давила в себе желание просто сделать шаг и растормошить его, потому что, глядя на этот собранный комок нервов, она чувствовала, как противно ноет у неё под желудком. Но он молчал, упрямо глядя под ноги и думая о своём, и Тане оставалось только закатить глаза, окончательно прощаясь с праздником.

— Товарищ старший лейтенант, — голос, почти звенящий от напряжения.

Что сегодня за день?

Всё тот же сержант, что и утром, вытянувшись, но руку к непокрытой голове не прикладывая, словно вырос из-под земли.

Таня моргнула и вздрогнула. Среди полутьмы и тишины его появление кольнуло нервы острой иглой.

— Сержант, — Калужный абсолютно безразлично кивнул, ступая уже на следующий лестничный пролёт, но мужчина будто ожил и быстро зашагал вниз рядом с ними.

— Куда вы направляетесь? — тут же был задан беспокойный вопрос.

Вот именно. Куда?

Калужный молчал, и его напряжение кричало о том, что ещё немного — и случится что-то очень нехорошее.

— Товарищ старший лейтенант, мне известно, что товарищ полковник дал вам широкие полномочия, но я головой отвечаю за безопасность объекта, и я должен знать, куда вы направляетесь в такое время…

Они были уже на втором этаже, когда встретили второго человека в чёрной одежде, который, поймав обеспокоенный взгляд сержанта, тоже отправился по ступенькам за ними. Калужный до объяснений не снисходил, только ускоряя шаг и изредка бросая прохладные взгляды вправо, убеждаясь, что Таня не отстает.

— Татьяна Дмитриевна, вы можете объяснить нам…

— Всё нормально.

Чудно, Таня. Чудно.

Продолжай в том же духе унижаться перед ним.

Лейтенант мельком непонятно взглянул на неё.

— Лейтенант, послушайте, вы, кажется, не понимаете, что безопасность состоит…

— Что, может, ещё побежим? — недовольно прошипела Таня, перебивая сержанта и не успевая за быстрыми шагами Калужного.

Где-то наверху раздался истошный женский визг, леденящий кровь, и Таня застыла, едва не споткнувшись. Замерла, еле дыша.

Калужный, дошедший уже до конца лестницы, замер тоже. Оба мужчины в чёрном застыли, прислушиваясь и готовясь бежать наверх. В следующую секунду Тане показалось, что она падает с лестницы, ломая все кости, которые только есть в её теле.

Звук сирены, который нельзя спутать ни с чем, прорезал полумрак подъезда — и грудь стиснуло невозможностью вдоха.

Ревущее отчаяние в груди.

Пустота перед глазами.

Только серый, гладкий, идеально гладкий бок бомбы…

— Соловьёва, — замершие тёмные глаза, отражающие в себе тусклую лампочку.

Упасть на колени и разрыдаться, забиться в угол, чтобы больше никогда не слышать этого воя, не думать, закрыть глаза… Последнего не получилось, потому что два чёрных омута глядели на неё из-под бровей, цепляя, как на крючок, и таща за собой.

— Руку, Соловьёва, — низко, почти неслышно сказал он, протягивая ладонь снизу и смотря на неё пристально, точно гипнотизируя. — Быстрей.

Отчего-то Тане кажется, что в ладони, которую он подал так резко, должен быть нож или, по крайней мере, пистолет, и она едва не падает, шагнув назад и широко раскрыв глаза.

Но ладонь у Ан-тона пустая. Причудливые узоры линий танцуют на ней, подчиняясь тусклому свету, льющемуся с потолка, и Таня хватается за неё, едва не споткнувшись. Хотя падать ей уже не так страшно. Из подъезда они выбегают раньше, чем где-то наверху открываются первые двери.

Ночной холод подействовал отрезвляюще, хотя всё, что сейчас она могла делать — это стараться ничего не слышать и просто держаться за горячую ладонь.

— Внимание! Воздушная тревога, это не учения, — заревел прямо над Таниным ухом динамик на фонарном столбе, где-то сбоку на Невском послышался лязг и скрежет: авария, должно быть. В красивом пятиэтажном доме с колоннами прямо над ними зазвенели стёкла, и Калужный еле успел вытащить её из-под переливающегося дождя осколков. На перекрёстке мужчина в пальто расстреливал чёрный джип, каждый раз тщательно и долго целясь.