Пилсудский (Легенды и факты) - Наленч Дарья. Страница 36

Время шло, а час Маршала все не пробивал. Враги даже начали поговаривать, что написанная его рукой страница истории завершена. Он сам, хотя такие суждения считал бессмысленными, тоже начал проявлять нетерпение, не слишком ли долго застоялся на обочине. Правда, дорожил семейной атмосферой Сулеювека, но слишком любил власть, чтобы надолго забыть о ней. А к тому же был уверен, что сменявшие друг друга правительства не в состоянии в должной мере обеспечивать высшие государственные интересы.

Подытоживая относительно спокойный 1924 год, он не мог не заметить, что его возвращение в армию и к активной политической деятельности по-прежнему остается под вопросом. Необходимо было решиться на энергичные шаги, и уже не на мемуарно-историческом поприще, а на ниве политики. Судя по росту его активности в новом, 1925 году такое решение должно было быть нм принято.

Наверное, Маршал не был до конца убежден, каков самый короткий путь к цели. Следы терзавших его сомнений можно обнаружить хотя бы в помеченной датой 4 января 1925 года записи в дневнике Ратая, излагающей две беседы автора: «Пан Скшиньский [121] (министр иностранных дел. — Авт.) рассказал мне о визите, который несколько дней назад нанес ему Пилсудский. Пилсудский грозился вернуться к политической деятельности и провести в следующий Сейм 300 своих депутатов, выдвинув на выборах «негативную программу». В чем заключается эта программа? «Бить шлюх и воров!» Пан Скшиньскин ручался за подлинность этих слов.

Как мне сообщил Колодзейский [122] (директор библиотеки Сейма, хорошо информированная и влиятельная личность. — Авт.), в окружении Пилсудского заметно некоторое отрезвление. Уже не только Медзиньский, но и Свитальский [123], Славек не стремятся к окончательной развязке. Пилсудскнй разъярен и кипит желанием отомстить шлюхам и ворам».

Маловероятно, чтобы Маршал был искренен, когда говорил о намерениях подмять под себя парламент. Ведь чем кончаются такие иллюзии, он имел возможность убедиться в ноябре 1922 года. Кроме того, до новых выборов оставалось еще три года, и не похоже, что он намеревался так долго ждать. Впрочем, в том направлении он не сделал ни малейшего шага. Но характерным для обеих информаций было явное нетерпение. Такие мысли могли породить только действия, а приняв во внимание то, что парламентский путь возврата к власти был закрыт, он мог обрести единственную форму — государственного переворота.

Однако в то время Пилсудский еще не принял окончательного решения. К сожалению, нам немногое известно о его тогдашних действиях в кругу наиболее доверенных лиц. Фелициан Славой-Складковский в «Выдержках из приказов» так вспоминал тайные инструктажи того времени: «Эти приказы время от времени Комендант отдавал в узком кругу товарищей в ходе редко созывавшихся политических собраний. Они, как правило, проходили в квартире Свитальского или Кшемяньского. В этих собраниях иногда участвовало до сорока человек. Порой мы ждали прибытия Коменданта по нескольку часов, потому что не всегда удавалось добыть для него хороший автомобиль, чтобы он мог добраться из Сулеювека в Варшаву. Во время этих собраний не было никаких дискуссий. Комендант отдавал четкие, деловые распоряжения и приказы, которым мы беспрекословно подчинялись».

Одну из таких директив, относящуюся к концу апреля или началу мая 1925 года, Складковский спустя много лет описал подробнее. Ему можно доверять, потому как он имел обыкновение записывать изречения вождя сразу и, восстанавливая воспоминания, пользовался этими записями. В тот день Пилсудский говорил около часа. Заявил, что независимость Польши отнюдь не опирается на столь прочное, как считает общество, основание и для ее укрепления необходима сильная армия, свободная от партийно-политических торгов. Будущий верховный главнокомандующий должен иметь свободу действий.

«Поэтому, — вспоминал Складковский, — Комендант упорно борется за то, чтобы верховный главнокомандующий обладал достаточными правами, потому что первостепенная вещь — это сохранение независимости, угроза которой может возникнуть в любой момент. Эта борьба будет тяжелой, но ее поведет сам Комендант. Мы должны, если нас не выгонят, оставаться в армии и служить как можно лучше, потому что речь идет о служении Польше. Никакой агитации в армии не вести! Комендант сам определит темпы борьбы по мере развития потребности. Мы должны не мешать ему в этом».

Эта запись окрашена стремлением идеализировать поступки вождя. Отсюда столь много внимания Польше, служению ей. А ведь эти слова были брошены во время тайного офицерского собрания, которое не служило ни укреплению дисциплины, ни умножению силы армии. Но как следует из информации Складковского, Маршал продолжал запрещать проведение агитации в рядах армии, явно придерживаясь оценок, высказанных Барановскому полтора года назад.

Эти взгляды радикально переменились осенью 1925 года. 13 ноября рухнул находившийся у власти в течение двух лет кабинет Грабского. Это создавало абсолютно новую политическую ситуацию. Воспользовавшись ей, Маршал предпринял широкомасштабное наступление. Уже 14 ноября он появился в Бельведере, где вручил президенту письменное заявление, предостерегавшее от «возвращения отношений, которые господствовали в армии при панах Шептыцком и Сикорском». Это была неприкрытая попытка оказать нажим на главу государства, естественно, не сообразующаяся ни с конституцией, ни даже с хорошими политическими традициями. Таким образом, «отшельник из Сулеювека» присвоил себе право диктовать волю верховным представителям власти Речи Посполитой. Впрочем, ему повезло, ведь Войцеховский мало того что не выразил протест по поводу такого прецедента, а завел разговор о возможных кандидатах на пост военного министра.

На следующий день после бельведерской демонстрации силы состоялась впечатляющая демонстрация офицеров, имевшая цель показать, кому же в действительности верна армия. Бесспорно то, что утратила силу директива полугодовой давности, запрещавшая вести агитацию в рядах армии. В Сулеювек под уже потерявшим актуальность предлогом отметить седьмую годовщину — она была пятью днями раньше — возвращения Пилсудского из Магдебурга и «воздания почестей создателю армии» прибыло около тысячи офицеров, в том числе более десяти генералов. Преобладали бывшие легионеры, хотя значительный процент составляли также военные, в прошлом служившие в царской армии. С приветственной речью выступил генерал Орлич-Дрешер [124]. «Мы хотим, чтобы Ты верил, — заверял он Коменданта, — что наши горячие пожелания <…> не являются только обычными комплиментами в связи с годовщиной, что мы несем Тебе кроме благодарных сердец и отточенные в боях сабли». От имени офицеров действительной службы такие заявления делал генерал, занимавший высокую должность в армии. Его же адресатом был человек, не облеченный никакой властью, более того, не скрывавший уже давно своих оппозиционных позиций. Это уже пахло бунтом, было его проявлением.

В ответ на короткий, как бы уставной доклад Дрешера Пилсудский не ответил приказом, ставившим боевые задачи. Он выступил с пространной политической речью, в которую, правда, была вкраплена знаменательная фраза: «Я считаю, что бессилие государству несет тот, кто сдерживает карающий меч справедливости, и таким образом честный и достойный труд на благо государства по крайней мере ослабляет, если не деморализует» — но это заявление утонуло в половодье других слов.

Демонстрировавшие офицеры обманулись в своих ожиданиях. Один из них так прокомментировал в воспоминаниях выступление вождя: «Оно расходилось с речью Крешера, несмотря на информацию, которую сообщил мне Казик Свитальский, что он ее предварительно, именно через Казика, согласовал с Комендантом. Видно, своего ответа Маршал с Казиком не согласовывал, так как не отвечал на слова Дрешера».