Время повзрослеть - Аттенберг Джеми. Страница 20

— Позвольте рассказать вам о Бетси, — начала она. Она говорила о том, что они были просто подругами, не более, не родственницами, не супругами. — Но мы знали друг друга сорок лет и были очень близки.

Мама рассказала, как Бетси помогала ей и другим пережить жизненные потери, и ей удалось сделать это, не упомянув ни одного конкретного события. Она заявила, что Бетси действительно была примером для подражания, беспокоилась о других больше, чем о себе самой. Ее всегда волновали общественная справедливость и состояние мира, и она предпринимала активные шаги для решения его проблем. Но также, заметила мама, с ней можно было хорошо провести время. Она обладала неброским чувством юмора. С таким человеком, как она, любой хотел бы оказаться рядом на вечеринке. Потом мама процитировала Элис Рузвельт Лонгворт^[19]: «Если вы не можете сказать ничего хорошего о присутствующих, садитесь рядом со мной». Помолчав, она выдала ключевую фразу:

— Как бы я хотела, чтобы Бетси оказалась здесь прямо сейчас и села рядом со мной! Она уж точно нашла бы что сказать о каждом из вас. — По залу прокатился смех. — В ее жизни было много любви, — три брака, ой-вей! — и верю, что каждого супруга она любила по-настоящему. — Мама сделала паузу, чтобы встретиться взглядом со всеми бывшими супругами Бетси. — Она появилась в вашей жизни тогда, когда вы в ней больше всего нуждались. — Мама едва не добавила что-то еще, но, к моему разочарованию, так и не сделала этого. — Но она была счастлива и сама по себе. Ей нравилось быть собой. И именно этому я у нее и научилась: жить с собой.

В зале прокатилась волна облегчения. Люди одобрили речь аплодисментами. Это показалось неуместным, но мама действительно была в ударе. У меня от этого закружилась голова.

Было сложно поверить, что на этом служба не закончилась и кто-то еще захотел высказаться. Но вот заиграла джазовая группа, запела солистка, несколько родственников взяли слово. А потом наконец настало время угощения. Все встали, и я увидела, как Феликс поднялся, тяжело опираясь на трость. Я могла бы выбить ее у него из-под руки — бах! — и от Феликса осталась бы кучка обломков. Но я лишь наблюдала, как он ковылял прочь из зала, ни с кем не прощаясь. Я даже не знала, был ли он тем, за кого я его принимала. Он мог быть призраком всех тех мужчин.

Мы проследовали в приемную за алтарем. Всюду стояли подносы с горами копченого лосося, ржаным хлебом, каперсами и луковицами, а еще крошечными яичными закусками, выпечкой, открытыми пирогами с начинкой, тонко нарезанной острой копченой ветчиной, свернутой в трубочку, и сверкающими, как жемчужины, ломтиками моцареллы. В небольшом баре, расположенном в углу, можно было угоститься розовым вином и шардоне, а на дальнем столе виднелся какой-то крепкий напиток янтарного цвета. Я не могла решить, с чего начать: с еды или напитков. Жажда мучает меня с подросткового возраста, но там, откуда я родом, мои предки столетиями испытывали голод.

— Смотри не прозевай салат из белой рыбы, — сказала мама, — он великолепен.

Мы щедро наполнили тарелки едой и стояли, прислонившись к стене. Из окна над нами падали солнечные лучи, пересекая зал.

— Достойная трапеза, — заключила я.

— Еще бы, — согласилась мама. — Думаю, Морти обо всем позаботился.

— Ясно, что не Корбин.

— От него толку никакого, — заявила мама. — Морти может вести себя как ребенок, но он хотя бы взял себя в руки.

— Тебе вообще мужчины нравятся? — спросила я.

— Не знаю. Может, иногда, — ответила она.

— Вот и у меня так же.

Я вдруг поняла, что мама смогла это пережить. Пусть и не только своими силами, однако кто справляется в одиночку? Но сам факт — то, как она наблюдала за этими мужчинами, то, как она стояла со мной в нашем крошечном уголке, — глубоко взволновал меня. Боже мой, что, если бы я просто простила ее? Что, если я тоже готова? Если я примирилась с собой? Если я справилась? А затем я подумала: хорошо, что я отказалась от услуг своего психотерапевта. Я выкарабкалась сама.

— Мне нравился твой отец, — сказала мама спустя какое-то время.

— Знаю, он был лучше всех. Ну, то есть он был самым что ни на есть ужасным, но с ним было весело.

— Конечно весело, он же был под наркотой, — ответила она.

Наконец я решила что-нибудь выпить.

— И я, и я хочу, — заявила мама.

Спустя полтора бокала к нам подошел мужчина и с довольно серьезным видом попросил маму произнести речь на его похоронах. Она схватила его за руку со словами: «Боже, вы что, больны?», а он ответил: «Нет, но у вас так замечательно получилось, что я подумал, не сделать ли мне заказ заранее». Эта история мгновенно превратилась в шутку вечера: люди, знакомые и не очень, стали просить маму выступить на их похоронах.

— Да ты просто звезда, — сказала я, когда мужчина с кусочком белой рыбы на щеке отошел от нас. — Фанаты не дают проходу.

— Только представь себе, сколько времени я провела с этими хмырями, — произнесла она. — Ларри не в счет.

Мы посмотрели на Ларри, адвоката по делам о разводе, обладавшего твердыми левыми взглядами, высокого, лысого, загорелого, забавного. Он раскатисто смеялся, держа за руку свою не столь цветущую жену. Они только что вернулись из Филадельфии.

— Он милый, — заметила я.

— Ларри единственный, кому удалось сбежать, — задумчиво протянула мама.

На его жене была розовая блузка без рукавов; ее руки покрывали веснушки и слой тонального крема. Когда-то она владела танцевальной студией.

— Она тоже вдова, — сказала мама. — Только муж у нее был богатый. И детей у нее нет.

— Надеюсь, ты не считаешь, что мое существование стало причиной того, что тебе не удалось завоевать расположение Ларри?

— Да нет, я сама виновата. Растратила время на этих мужланов. А сейчас они кажутся мне призраками.

Я осушила бокал.

— Мам, я прощаю тебя.

Хотя, разумеется, эти слова означали, что я вовсе ее не простила, раз я подняла эту тему и затеяла небольшую перепалку. Это была своеобразная пассивная агрессия в чистом виде. Так или иначе, слишком поздно. Началось.

— За что?

— За все, что произошло, когда я была ребенком. С этими мужчинами.

— Значит, прощаешь. Хорошо, детка.

Она с жадностью допила вино и громко рассмеялась.

— Послушай, тебе было легче, чем мне, — сказала она. — Думаешь, бабушка с дедушкой занимались защитой прав женщин? Нет, они хотели, чтобы я встретила достойного человека и вышла за него замуж, готовила бы и убирала для него и родила им внуков, вот и все. Ты появилась на свет в мире, где существовал феминизм, его преподнесли тебе на блюдечке. Мне пришлось усвоить это знание. Я не представляла, что могу быть сама по себе.

— Ты до сих пор постоянно пилишь меня насчет замужества. Ты только что это делала, сорок пять минут назад.

— Я хочу, чтобы с тобой рядом был второй пилот, вот и все. Брак — сложная штука, но я все-таки думаю, тебе он облегчил бы жизнь. Ты стала бы счастливее.

— Бетси была замужем трижды, а в итоге умерла в одиночестве и достаточно счастливым человеком. Ей было лучше без этих людей. Ты любила ее больше всех, мам.

— Но ведь хорошо во что-то верить, — сказала она. — Брак — это прекрасная идея.

— Почему бы тебе просто не поверить в меня? — спросила я.

И тут мама расплакалась. Я не видела ее плачущей с тех пор, как не стало папы, да и то тогда она была настолько зла на него из-за передозировки, что это горе было не совершенным: слишком много гнева примешивалось к нему, чтобы она прочувствовала его по- настоящему. Но вот она рыдает — и я обнимаю ее.

— Сожалею о смерти твоей подруги, — сказала я, позволив ей и дальше лить слезы у меня на плече.

— Я в городе всего на день, — сказала мама. — Мы можем проявить друг к другу хоть немного любви?

Я согласилась. Согласилась любить.

Она отошла за угощением для нас, а я направилась через весь зал к бару. Краем глаза я заметила в углу Ларри, медленно танцующего со своей супругой. Одна рука поднята, другая обхватывает ее талию. Парочка евреев, тихо прижимающихся друг к другу в подсобном помещении церкви. Все еще живы, все еще влюблены. Эти двое вместе — какая чудесная идея.