Метка - Бродвей Элис. Страница 14

А когда нам исполнилось лет по девять или десять, в школе объявили, что мы всем классом пойдём в музей. В гот день царила какая-то необычная атмосфера, мы шли под моросящим дождём, воздух был будто заряжен электричеством. Учительница сдержанно попросила нас ничего не рассказывать об экскурсии младшеклассникам.

Весь путь до музея мы с Верити прошли, держась за руки и перешёптываясь.

Я до сих нор ясно помню, как всё было. Помню, как мы вытерли ботинки у входа и повесили плащи на крючки в гардеробе. Помню, что каменные плиты музейного пола всё равно намокли, а вслед за нами в здание ворвался холодный ветер. Помню, мы с Верити так и держались за руки, хотя в музее нам ничто не угрожало.

Нас подвели к зелёной двери, мимо которой мы столько раз проходили и никогда не задумывались, что за ней скрыто.

Правда без покрова.

Покровы были сброшены полностью, был открыт каждый сантиметр кожи пустого. Неизвестного, безымянного, совершенно нагого человека. Он лежал на спине, разжав ладони. Округлые локти уткнулись в стеклянные стенки. Грудь впалая, кожа слегка посинела от окружавшей его жидкости. Не удержавшись, я осмотрела его всюду. Глаза закрыты, рот полуоткрыт, словно готов вздохнуть, заговорить, закричать. Человек сохранён не в виде книги, а как экспонат – трофей, предостережение.

Пустой.

Мы стояли и смотрели. Стояли так близко, что могли различить замысловатые линии на подушечках пальцев или сосчитать волоски на бёдрах. Мы словно застали человека в ванной. Только перед нами был стеклянный резервуар, а человек лежал под водой.

Я стояла так близко, что могла рассмотреть всё, но ничего не видела. Не было ни одного рисунка, ни слова, ни знака. Лишь безмолвное тело. Его хранили как предупреждение – пустой, захваченный когда-то и помещённый в музей. Учительница объяснила, что только тот, кому есть что скрывать, станет хранить историю своей жизни в душе, а не на теле.

Я представила, как секреты пожирают его изнутри, точно черви под кожей. Это тело было набито гниющей плотью, словно накрепко запертый ларец, хранящий постыдные тайны.

Охваченная внезапной волной паники, я взглянула на собственную руку, чтобы посчитать метки прожитых лет. Перевела взгляд на Верити и других одноклассников, с облегчением читая знакомые истории на каждом из них. Никаких секретов. Только правда без покрова.

Остальные экспонаты в том небольшом зале свидетельствовали о жестокости пустых. Смотреть на них было мучительно. Стеклянные витрины отражали свет и раскрывали жуткую правду. Рядом с фотографиями на белых карточках были от руки написаны пояснения – свидетельства очевидцев, иногда встречались даже записи, собственноручно сделанные пустыми, их планы нападения на нас. Потом раздались взволнованные голоса мальчишек, они звали нас посмотреть на что-то особенное. Мы с Верити подошли к ярко освещённому ящику у дальней стены, и я прочла пояснение:

Нож Тобиаса Клемента.

Этим ножом Тобиас отсекал жертвам кисти рук.

На лезвии темнели какие-то пятна, похожие на ржавчину.

– Смотри, кровь! – шепнул кто-то.

Рукоятка ножа истёрта, будто её часто держали умеренной рукой. У нас на кухне похожим ножом режут мясо и овощи.

Клемент был не единственным из пустых, кто расчленял тела невинных людей, чтобы похитить их знаки и погубить души, но он был, по всей вероятности, одним из наиболее успешных в этих делах. Как и все пустые, он действовал с изощрённой жестокостью. Мужчины, женщины, дети – его безжалостная рука не щадила никого. За два года до выхода Указа о выселении Клемента наконец поймали и казнили.

Понятно, почему пустые действовали именно так. Можно сказать, умное решение, если бы только речь не шла об убийствах. Если не сохранить на коже знаков обо всех важных событиях в жизни, не превратить кожу в книгу или потерять хоть кусочек кожи с рисунками и знаками, то поступки твои лягут на душу тяжким грузом и надежда на вечную жизнь угаснет. Худшего и вообразить невозможно!

Я всё стояла у стеклянного ящика с экспонатами: кучка перьев, сморщенный кусочек ткани рядом с ножом… Одноклассники разбрелись по залу, и я шагнула ближе, чтобы рассмотреть тот кусочек ткани. Это была не ткань. То, что издали напоминало старую мешковину, вблизи оказалось лоскутом человеческой кожи с детской ручки. Я сосчитала метки возраста. Год, два, три… четыре.

Я в ужасе прошептала о своей находке Верити. Подруга нахмурилась и кивнула. Тогда, в музее, мы многое поняли о мире вокруг нас. Всё оказалось куда сложнее и страшнее, чем мы себе представляли. Закрыв глаза, я прикидывала, какими знаками и рисунками покрою свою кожу. Как же мне хотелось вырасти, чтобы знаки поскорее защитили меня, словно доспехи.

Потом мы вернулись в школу и записали впечатления о посещении музея в свои толстые тетради. Учительница снова попросила нас ничего не говорить младшеклассникам. С того дня мы больше не играли в героев сказки о Белой Ведьме. А время чтения преданий и легенд в школьном расписании заняли уроки истории.

Глава одиннадцатая

День объявления оценок выдался солнечным, но прохладным. От волнения не могу даже думать о еде, уже хочу приодеться, выглядеть достойно. Надеваю любимое платье, примеряю шаль с лиловыми, серыми и оранжевыми нитями. Укутав плечи, оставляю руки открытыми, и закалываю на плече красивой брошкой – подарком от родителей на день рождения. Папин кулон прячу под платье, надеюсь, деревянный листик принесёт мне удачу. Короткие волосы зачёсываю назад и закалываю на затылке, освежаю лицо и наношу на кожу несколько капель масла, чтобы показать татуировки во всей красе. Дрожащими руками беру сумку, скользя по ремешку вспотевшими, липкими от масла пальцами.

Утром, собираясь на работу, мама обняла меня и сказала что-то ободряющее. Она выглядела как раньше, моя милая мама, чей трезвый, рациональный взгляд на жизнь всегда уравновешивали папино тепло и добродушие. В ту пору мама часто улыбалась. Она с удовольствием притворялась, будто сердится на папины шутки и розыгрыши, а потом, не в силах сдерживаться, хохотала от души. Иногда кажется, что с папиной смертью ушла и частичка маминой души. Ни за что не признаюсь вслух, но боюсь, что исчезла моя любимая её часть.

– Леора, искорка моя, я знаю: ты старалась изо всех сил. Что бы ни случилось сегодня, я горжусь тобой. Не волнуйся, пращуры обо всём позаботились. – Мама провела рукой по корешкам книг предков и направилась к двери. – Не уходи праздновать, пока не расскажешь мне о результатах, договорились? Я вернусь к пяти часам. Опуская в сумку связку ключей, нащупываю небольшую карточку. Это записка. Отец бы тобой гордился. В тебе горит его пламя, моя милая Леора. Мне едва удаётся сдержать слёзы.

– Ну всё, пора идти, – говорю я книгам предков, столпившимся на полке. – Пожелайте мне удачи и укажите путь. Надеюсь не посрамить сегодня вашей памяти.

Послав книгам воздушный поцелуй – что это на меня нашло? – забрасываю сумку на плечо и запираю дверь. Шаль развевается на ветру, боюсь, скоро от причёски останутся одни воспоминания. И тут уже ничего не поделаешь. Ни с причёской, ни с оценками.

После экзаменов каждому выделяют наставника, который и объявляет результаты. Наставник Верити ожидает её в здании правительства.

Мне в наставники назначили городскую рассказчицу – Мел. Не понимаю, почему мне досталась такая важная персона. У Мел наверняка есть куда более интересные занятия, чем тратить на меня время. Рассказчица – настоящая знаменитость, совсем как мэр Лонгсайт. Её зовут просто Мел, без фамилии. Рассказчики воплощают не собственную историю, а все истории нашего народа. Я не раз видела Мел, но только издали, на больших собраниях. Ей доверено хранить в памяти и на коже все наши легенды и предания. Рабочее место Мел в здании музея, там у неё отдельный кабинет.