«Шоа» во Львове - Наконечный Евгений. Страница 52

В первый момент, увидев «ангела смерти», моей мыслю было убежать в сторону, спрятаться, заскочив в какой-либо подъезд. Но вспомнил, что подъезды переполнены людьми и спрятаться там никак не удастся. «Единственное спасение — не выказать страха», — подумал я. «Портфель мой пустой, — лихорадочно думал я, сегодня Блязер не вложил туда записку, а только устно передал благодарность, денег при себе нет. Если спросит что я тут делаю, скажу что заблудился». Я стал в отчаянии вспоминать, как на немецком языке слово «заблудился». Крутилось слово «die Irre».

Эсэсовец приближался. Он издалека сверлил меня взглядом и с ехидной усмешкой профессионального убийцы опустил руку на кобуру пистолета. «Не отводи взгляда, — шепнул мне внутренний голос. — Не отводи!» Собрав всю волю, я напряженно стал смотреть ему в глаза. Краешком глаза увидел за его спиной мост, а возле него фигуру матери. Она нервно прикладывала руку к груди, готовая броситься мне на помощь. Эсэсовец видел, что перед ним светловолосый, сероглазый мальчик в куртке с меховым воротником, а евреям уже год как под страхом смерти запрещали носить меховые изделия, то есть он видел, что перед ним явно не еврей. К тому же, на улицах гетто уже ни подростков, ни детей не было видно.

Мы неуклонно приближались один к другому. Не сворачивая никуда, я шел прямо, как и в начале, проезжей частью улицы, а он — по тротуару. Я не на миг не отводил взгляд от его мутных, водянистых глаз. Когда мы поравнялись, «ангел смерти» оторвал руку от кобуры и молча погрозил мне пальцем. Так мы и разошлись. Сдерживая себя, чтобы не побежать, я спокойно подошел к матери. Ее трясло, как в лихорадке.

— Больше в гетто не пойдешь, — твердо сказала мать.

Наверно ничто так не удивляет и не сердит людей, которые наблюдали за ходом Шоа во Львове, как утверждение некоторых еврейских авторов, что львовяне чуть ли не аплодисментами и овациями встречали трамвайные платформы, заполненные евреями, которых везли на Яновскую или в Лисиничи на казнь. Может и попадались отдельные выродки, одурманенные антисемитизмом, которые проявляли злорадство, но преимущественное большинство львовян откровенно, по-христиански сочувствовало обреченным. Увидев такую платформу, прохожие цепенели и останавливались, склоняя головы, как во время похорон. Женщины по своей природе, органически не могли не ужасаться гестаповским детоубийством. Я неоднократно слышал женские разговоры на эту тему: для них наибольшим преступлением, которое взывает к небу, бесспорно было убийство детей. Церковные структуры, как украинские, так и польские, по возможности пытались хоть как-то спасать, в первую очередь, именно еврейских детей.

Однажды вечером, когда мы все собрались дома, мать рассказала, что встретила Весту Вайсман и та предложила ей взять еврейскую девочку, дочку ее племянницы, чтобы спрятать. «Если действительно после войны объявятся богатые американские родственники, то отдадим ребенка, а если нет, то оставим себе, — мечтательно сказала мать. — Девочка белокурая, голубоглазая, совсем не похожа на типичных еврейских детей. И очень, очень миленький ребенок».

Отец стразу возразил и привел ряд весомых аргументов, почему нельзя адаптировать еврейского ребенка. Во-первых, прежде всего, необходимо было достать где-то «липовое» свидетельство о рождении. Во-вторых, все наши многочисленные родственники и знакомые знали, что у нас нет никакой девочки, а откуда могли появиться в те времена трех-четырехлетние дети, не трудно было догадаться. Наши новые еще малознакомые соседи тоже знали, что у нас нет девочки и как теперь объяснить ее неожиданное появление. Наша семья была украиноязычной, а почему тогда девочка не знает украинского языка. И таких коллизий было полно. Наконец, маленькая четырехлетняя девочка легко могла выболтать при посторонних о себе и своих настоящих родителях.

За укрывательство евреев по оккупационным законам полагалась смертная казнь. Везде по городу были расклеены объявления «Командира Безопасности и СД Галицкой области», что укрывательство евреев — это страшное преступление, заслуживающее смерти и покушение на немецкое дело «построения» Генеральной Губернии. В объявлении сообщалось: «Запрещается принимать евреев в домах и жилищах нееврейской народности. Тот, кто сознательно надает евреям приют, в частности проживание, кормит или укрывает еврея, будет наказан смертью». Сообщалось: «Согласно этого предписания, будут применяться меры полицейского характера против того, кто, узнав о неразрешенном пребывании еврея вне его района проживания, не сообщит об этом в полицию». Те есть предусматривалось наказание о недонесении. Далее информировалось, что, в частности, несут ответственность каждый домовладелец, домоуправ и ответственный квартиросъемщик. О незаконном пребывании евреев необходимо немедленно сообщить в полицию. За такую информацию можно получить вознаграждение.

За опубликованными угрозами наступали конкретные действенные мероприятия. Участковые полицисты регулярно делали в квартирах обыски. Спрятаться в тесных квартирах центральной части города с его сплошной застройкой, было непросто. Возникали проблемы с туалетами, которые, как правило, были общественными на общем балконе. В те голодные годы любопытные соседки любили подглядывать в чужие кухни, в чужие кастрюли, устанавливая, что и сколько варится. Словом, в городе чужие пытливые глаза, при желании, видят много, если не все. Не зря профессиональные конспираторы выбирали для своего пребывания дома вне города. Руководителя польского подполья во Львове, полковника Окулицкого чекисты поймали в особняке возле «Рокса», а Роман Шухевич имел свою последнюю квартиру в отдельном доме на Билогорще. Те евреи, которым удалось укрыться во Львове, сохранились, как правило, именно на околицах города.

В сельской местности немцы пригрозили за укрывание евреев не только казнить укрывателей, но и сжечь всю деревню. Тут применялся принцип коллективной ответственности. В воскресенье возле церкви св. Юра как-то рассказывали, что гестаповский офицер, узнав о проживании в одной из деревень пожилой окрещенной еврейки, которая давно ассимилировалась, прибыл в ее дом и там собственноручно застрелил бабушку на пороге, запретив хоронить ее по христианскому обычаю. Кроме грозных приказов, гестаповцы широко применяли метод «пропаганды нашептывания». Среди населения постоянно распространялись слухи об ужасах, которые творят немцы с теми, кто укрывает евреев. О расстрелах людей, которые укрывали евреев, сообщалось в газетах и в специальных красного цвета объявлениях, которые расклеивали на видных местах. Целью такой оперативной информации было запугивание украинского и польского население.

Возможно мои родители и осмелились бы взять еврейскую девочку, но сложилось так, что где-то на следующий день наша худая и языкатая дворничиха собрала квартиросъемщиков и заявила им приблизительно так:

— Я бедная вдова, мой муж умер, оставив меня с тремя детьми. Немецкий жандарм нас дворников предупредил, что если в доме обнаружат укрываемого еврея, то отправят все семью дворника за недосмотр в лагерь принудительного труда. Я не желаю, чтобы мои детки погибли в лагере. Я за всем гляжу и все вижу. Честно, открыто предупреждаю всех, что при малейшем подозрении пойду и выдам.

Она тут же употребила популярный термин «зденционую» (сдам). В начале 1945 года эта же самая дворничиха говорила жителям: «У меня трое маленьких детей. Советский начальник сказал, что в городе много дезертиров и подозрительных непрописанных личностей. Я за всем гляжу и все вижу. Честно, открыто предупреждаю — в Сибирь за кого-то с детьми не поеду. Замечу что-либо подозрительное — сразу же проинформирую кого следует. Берегитесь!».

Дополнительно масла в огонь подлил дядя Каминский. Он рассказал, как у его знакомого нашли еврея и немцы повесили не только его, но и всю семью укрывателя. Нас пронзил страх, и мать с болью в сердце отказалась взять девочку, о чем потом жалела до конца жизни. Надо обратить внимание, что люди, которые брались укрывать евреев, независимо от мотивов, рисковали не только своей жизнью, но и жизнью своих близких. А это проявление большой личной смелости, длительного граничного риска, словом — тихий героизм.