Возвращение на родину - Гарди Томас. Страница 69

- О нем как раз нельзя сказать, что он не ценит своего счастья, прошептала Юстасия. - Он благодарен за него, в этом смысле он хороший человек. Многие женщины были бы рады иметь такого мужа. Но неужели я слишком многого требую, когда хочу прикоснуться ко всему, что вмещается в слове жизнь, - музыке, поэзии, страсти, войне, ко всему, что бьется и пульсирует в великих артериях мира? Такова была моя мечта; она не осуществилась. Но мне казалось, что я нашла путь к ней в моем Клайме.

- И вы только из-за этого вышли за него?

- Нет, это неверно. Я вышла за него потому, что его любила, но не скрою, я любила его, может быть, отчасти потому, что видела в нем обещание той жизни, о которой мечтала.

- Ну вот вы опять впали в прежнее мрачное настроение.

- Но я ему не поддамся, - воскликнула она. - Я начала новую жизнь тем, что пошла на эти танцы, и так буду продолжать. Клайм может весело петь, а мне почему нельзя?

Уайлдив задумчиво посмотрел на нее.

- Это легче сказать, чем сделать; хотя, если бы я мог, я бы поддержал вас в такой попытке. Но так как жизнь для меня ничего не стоит без того единственного, что теперь невозможно, то вы простите меня за то, что я не могу вас поддержать.

- Дэймон, что с вами, почему вы так странно говорите? - спросила она, поднимая к нему свои глубокие сумрачные глаза.

- Этого я прямо никогда вам не скажу, а если буду говорить загадками, так вы, пожалуй, поленитесь отгадывать.

С минуту Юстасия молчала, потом проговорила:

- Какие-то странные у нас сегодня отношения. Вы что-то уж очень мудрите. Вы ведь хотите сказать, Дэймон, что вы меня все еще любите. Ну, это меня огорчает, потому что я не настолько счастлива в браке, чтобы отвергнуть вас с презрением, как я должна бы сделать. Но довольно уж мы об этом говорили. Будете дожидаться, пока мой муж проснется?

- Да, я хотел поговорить с ним, но это можно и не сейчас. Юстасия, если для вас оскорбительно, что я не могу вас забыть, то вы, конечно, правы, сказав мне об этом. Но не говорите о презрении.

Она не ответила, и они оба стояли, задумчиво глядя на Клайма, спящего тем глубоким сном, который дарует нам физическая работа, если она протекает в условиях, не вызывающих нервного страха.

- Боже, как я ему завидую, что он так сладко спит! - сказал Уайлдив. Давно я так не спал - только когда был мальчиком, много, много лет назад.

И пока они смотрели на него, они услышали, как щелкнула калитка, а затем раздался стук в дверь. Юстасия подошла к окну и выглянула.

Лицо ее изменилось. Сперва она вся покраснела, потом постепенно краска ушла из ее лица, даже губы побелели.

- Мне уйти? - сказал Уайлдив.

- Не знаю.

- А кто там?

- Миссис Ибрайт. Ах, чего только она мне тогда не наговорила! А теперь пришла - я не понимаю, что это значит?.. И она догадывается о нашем с вами прошлом.

- Я в ваших руках. Если вы считаете, что лучше, чтобы она меня здесь не видела, я перейду в ту комнату.

- Да, пожалуй. Идите.

Уайлдив тотчас вышел. Но он и минуты не пробыл в комнате рядом, как Юстасия тоже пришла туда.

- Нет, - сказала она, - это не годится. Если она войдет, пусть видит вас, - я же ничего дурного не делала. Но как я пойду ей открывать, когда она так не любит меня - хочет видеть не меня, а сына? Не буду открывать!

Миссис Ибрайт опять постучала - громче, чем в первый раз.

- Этот стук его, наверно, разбудит, - продолжала Юстасия, - и он ей сам откроет. А! Слышите?

Слышно было, что Клайм задвигался в соседней комнате, как будто потревоженный стуком, и пробормотал: "Мама!"

- Ну, вот он проснулся, пойдет откроет, - сказала Юстасия со вздохом облегчения. - Идите сюда. Она меня не жалует, и не нужно, чтобы она вас видела. Вот - приходится действовать тайком не потому, что поступаю дурно, а потому, что другие считают меня способной на дурное.

Она уже подвела его к задней двери, которая стояла открытая, и через нее видна была дорожка, уходящая в глубь сада. Он шагнул через порог.

- Подождите, - сказала Юстасия, - Дэймон, еще одно слово. Это ваш первый приход сюда, пусть же он будет и последним. Мы горячо любили в свое время, но теперь с этим кончено. Прощайте.

- Прощайте, - сказал Уайлдив. - Я получил то, зачем пришел, я удовлетворен.

- Что получили?

- Видел вас. Клянусь честью, я приходил только за этим.

Уайлдив послал ей воздушный поцелуй и прошел в сад, а она смотрела ему вслед: вот он на дорожке, вот у перелаза, вот среди папоротников за оградой, они так высоки, что касаются его губ, вот он потерялся в их чаще. Когда он совсем исчез из виду, она повернулась и хотела войти в дом.

Но, может быть, для Клайма и его матери в эту минуту их первой встречи ее присутствие вовсе не желательно или, по крайней мере, излишне? Да и ей самой какая надобность спешить навстречу миссис Ибрайт? Она решила подождать, пока Клайм сам за ней придет, и неслышно спустилась в сад. Там она лениво чем-то занялась, но, видя, что ее не зовут, вернулась, послушала у окна гостиной, но не услыхала голосов. Тогда, снова пройдя через заднюю дверь, она заглянула в гостиную и, к удивлению своему, увидела, что Клайм лежит на коврике, как лежал, когда они с Уайлдивом его оставили, и, по-видимому, сон его не прерывался. Юстасия поспешила к передней двери и, как ни было ей неприятно отворять женщине, так дурно к ней относящейся, она торопливо отперла дверь и выглянула наружу. Там никого не было. Возле скобы для очистки башмаков лежал серп Клайма и те несколько ежевичных лоз, что он принес; прямо перед Юстасией была пустая дорожка, полурастворенная калитка, а дальше широкая долина вся в пурпурном вереске, чуть дрожащем от зноя. Миссис Ибрайт ушла.

Мать Клайма в это время шла по тропинке, заслоненной от Юстасии отрогом холма. Весь путь от калитки сюда она прошла быстрым, решительным шагом, как будто сейчас ей так же не терпелось бежать от дома, как раньше - войти в него. Она шла, глядя в землю; перед ее внутренним взором неотступно стояли два образа - серп Клайма и ежевичные лозы у входа и лицо женщины за стеклом в окне. Губы ее дрожали и становились неестественно тонкими, когда она, запинаясь, выговаривала:

- Это слишком... Клайм - как он мог это стерпеть! Он дома - и позволил ей запереть дверь передо мной!

Стремясь поскорее завернуть куда-нибудь, где ее не будет видно, она отклонилась от прямой тропинки домой и, начав ее вновь отыскивать, набрела на мальчика, собиравшего голубику в лощинке. Мальчик этот был Джонни Нонсеч, тот самый, который был кочегаром Юстасии у ноябрьского костра, и в силу закона, побуждающего малые тела тяготеть к более крупным, он принялся вертеться вокруг миссис Ибрайт, как только она появилась, а затем побежал с ней рядом, едва ли сознавая, что и зачем он делает.

Миссис Ибрайт заговорила с ним, словно сквозь месмерический сон.

- Долог путь домой, дитя мое, и не добраться нам туда раньше вечера.

- Я доберусь, - отвечал ее маленький спутник. - Я еще хочу поиграть до ужина, а ужин будет в шесть часов, в это время отец приходит. А ваш отец тоже в шесть домой приходит?

- Нет, он никогда не приходит, и сын мой не приходит, и никто не приходит.

- Отчего вы такая скучная? Привиденье увидали?

- Я хуже увидала - лицо женщины, которая смотрела на меня через закрытое окно.

- А это так плохо?

- Да. Всегда очень плохо, когда женщина смотрит в окно и не пускает усталого путника отдохнуть.

- Я раз пошел в Троп на Большой пруд тритонов половить и вдруг вижу из воды я сам на себя смотрю! Во испугался - отскочил да бежать!

- ...Если б они хоть чем-нибудь показали, что готовы пойти мне навстречу, как бы все хорошо было! Но нет. Заперлись! Это, наверно, она настроила его против меня... Неужели бывают красивые тела без сердца внутри? Должно быть, так. Я бы соседскую кошку в такой день на солнце не выгнала!

- Что это вы говорите?