Обуглившиеся мотыльки (СИ) - "Ana LaMurphy". Страница 131

— У меня туберкулез, привет, — она выпрямила спину, разворачиваясь к мужчине и повышая тон голоса. Стабильность – это не про Беннет. Не в контексте ее молодости, по крайней мере. — И знаешь, что это означает? Что я могу подохнуть, если не буду лечиться!

— Ты подохнешь, если не перестанешь курить.

Упрямство — вот откуда оно. Передалось, видимо, по отравленной крови. Упрямство, импульсивность, грубость и жестокость. Бонни не была похожа на свою мать ни внешне, ни тем более внутренне. Вся пылкость ее натуры от ее отца и только от отца. Оба осознавали этот факт только сейчас. Оба чувствовали горечь от этого осознания.

— Я возьму академический отпуск, — девушка медленно поднялась. Продолжать диалог — не в ее стиле. — Вернусь к учебе со следующего года. А сейчас я хочу, чтобы ты ушел.

Она даже не обернулась. Лишь плавно пошла в коридор, а потом скрылась в его лабиринтах.

Она вошла в палату, где ее ждали цветы и свежие фрукты. Девушка тепло улыбнулась, остановившись в проходе.

Тайлер ее навещал третий день подряд. Он виделся с ней каждый день, каждый день что-то рассказывал о своей молодости, о глупых выходках, о людях, с которыми был знаком. Его общение было простым. Казалось, что Локвуда никак и не заботило случившееся: он оставался тем же парнем, что и всегда. Он шутил, говорил гласно и уверенно, иногда задавал тупые вопросы. Он внимательно слушал, задавал личгые вопросы, но не был, при этом бестактным. Он просто был собой. Был Тайлером Локвудом. Был тем Тайлером Локвудом, с которым она была знакома до своего откровения, до всех этих плачевных событий.

Они разговорили обо всем и ни о чем одновременно по нескольку часов подряд. И оба тактично молчали о Елене, никто не задавал вопросов, никто не упоминал болезненную для обоих тему. Елена была сакральным моментом их душ. Была их собственном скелетом. Собственным призраком. О таком не говорят вслух.

Бонни села на кровать. Она бы закурила, будь у нее сигареты. Она бы нарисовала что-нибудь, будь у нее бумага, карандаш и фантазия. Она бы забылась с Тайлером, будь у нее такая возможность.

Обворованная, облезлая и совершенно опустошенная она могла только что-то рассказывать Локвуду, слушать его истории и получать удовольствие от его близости. Не обязательно нужна физическая близость, чтобы чувствовать себя хотя бы более или менее нужной. Ничего не нужно.

— Что там твой отец? — Локвуд сидел на другой кровати, расположенной напротив.

— У меня упала успеваемость, — пояснила девушка, опираясь о стену, — он боится, что меня лишат стипендии.

Бонни сильно похудела. Казалось, что одежда была на несколько размеров больше, а сама Бонни была довольно миниатюрной. Волосы потеряли былой блеск, глаза покраснели то ли от бессонниц, то ли от постоянных слез. Движения плавные и медленные. С каждым днем в этой девочке погибала хваткость. Нет, Беннет все еще была такой же отчаянной и свирепой, но ее повадки переставали быть хищными.

Эта поломанная кукла уже вряд ли будет подлежать ремонту. Ее срок годности истек. Ее функция исполнена. Теперь — мусорный ящик, роль которого исполняет эта маленькая палата, и безразличие. Безразличие родителей, подруги, преподавателей.

— Это единственное, что его заботит? — спросил Локвуд, обращая на Бонни все свое внимание. — А то, что ты?..

— Я тебя умоляю, — усмехнулась девушка, располагаясь еще вальяжнее. Она сильно уставала, хоть ничего непосильного не делала. Просто жуткая слабость валила с ног, а больничный режим тоже порядком изматывал.

— Знаешь, конфликт отцов и детей вовсе не в том, что у поколений разные взгляды. Он заключается не в идеологии. А в глухоте. Мы не слышим друг друга. Мы словно говорим на разных языках. Ведь какая разница, что думаешь о мире ты, или что о нем думает твой отец? — он как-то странно улыбнулся, и в его взгляде был блеск неизвестного Бонни человека. Девушка уже второй раз видела этот отголосок, но он все равно ее шокировал. Словно в Локвуде пробуждалась иная личность. Словно Тайлер лишь плясал в овечьей шкуре под музыку безумного фламенко. — Если любишь человека, то, в принципе, все равно нравится ему Байрон или какой-нибудь писатель поколения «Нэкст». Все равно, анархист он или монархист. Важно просто услышать друг друга. А мы не слышим, будто между нами какая-то звуконепроницаемая стена.

Тайлер говорил о глобальном простыми словами. Бонни подумала о том, что когда пришла на занятия в колледж, то чувствовала себя необразованной, глупой, неначитанной. Профессора и доценты с широким кругозором будто заново раскрывали мир, будто преподносили его с совершенно другого ракурса, не изменяя старые принципы, но дополняли их, расширяли. И вот сейчас Беннет испытывала нечто похожее. Это нельзя назвать революцией сознания. Это можно назвать духовным обогащением. Локвуд был мудрым человеком, но сам об этом не ведал, и это делало его уникальным, непохожим на других.

И это привлекало Бонни.

— Я вчера с матерью ужинал дома. Был включен телевизор. По новостям передавали то, что митинги в Мексике достигли своего апогея. Штаты планируют вмешиваться в дела «Безотцовщины«… Хотят поставить у руля какого-то своего человека. Но ведь… Ведь если власти решатся на это, то они нарушат суверенитет страны, а в очередной раз использовать Мексику слишком бесчеловечно. Она и так страдает от нас всю свою жизнь… И когда новости закончились, я сказал матери, что случилось в Мексике что-то из ряда вон выходящее, я буду на ее стороне.

Повисла пауза. Бонни ощущала, как все ее тело сковывает какая-то судорога. Ужас медленно пробирался к душе, цепкими когтями начинал разрывать устоявшееся в последнее три дня относительное спокойствие. Он ядом стал поражать кровеносную, нервную системы. Он становился причиной безмолвного оцепенения.

— И знаешь, что она ответила? Она расстроилась, что я не попробовал ее пирог, приготовленный по новому рецепту. Понимаешь, в чем соль, да?

Она понимала. Понимала, но ее заботило не это.

Беннет забыла на время о своем недуге. Она плавно выпрямилась, не сводя взгляда с парня, потом медленно подошла. Девушка ощущала слабость, ощущала желание сдаться. Даже появилось легкое головокружение.

Но Бонни забыла об этом через пару мгновений. Она тихо подошла к Тайлеру и села рядом. Никто из них двоих о той ночи не говорил, никто вроде бы и не испытывал смущения, не заострял внимания на тех вырванных признаниях и растоптанных, а после вознесенных, чувствах.

Но сейчас и Локвуд и Беннет ощущали груз того события. Он давил на плечи и не позволял Бонни взять руки Тая в свои. Не позволял установить тактильный контакт.

— Ты ведь никуда не поедешь, да? — она не сводила с него глаз, покорно выжидая приговора. Сердце отбивало ровный ритм. Болезненно ровный ритм: еще секунда, и все сорвется. — Скажи, что не поедешь…

— Я знаю испанский, Бонни, — спокойно и безапелляционно. Сердце сорвалось. — И в данной ситуации я оппонент действий наших властей.

В горле пересохло. Сердце стало учащать свой темп. Болезненные вдохи и выдохи нарушали тишину какое-то время. Гулкий ветер за окном набирал обороты. Ноябрь начинал бесчинствовать.

— Ты можешь быть на чьей угодно стороне. Но если ты встанешь на сторону мексиканцев, тебя лишат гражданства, Локвуд! Ты понимаешь? Ты не сможешь вернуться!

Он прервал ее тираду тем, что внезапно положил ладони на ее лицо, приближая девушку к себе. Ему было плевать на то, заразная она или нет. Ему было плевать на то, что когда-то с ней сотворил отец. Бонни ощущала себя грязной. Тайлер же видел чистоту в этой девушке. И оба словно осознали этот факт, словно одновременно пришли к единому умозаключению.

Тишина. Сердце понемногу выравнивает свой ритм. Глаза в глаза. И ни ему, ни ей не хочется смотреть на кого-то еще.

Ирония заливисто хохочет, неиствует как этот проклятый ноябрь. Бонни влюбилась впервые. Тайлер тоже влюбился впервые. Но оба — не в тех людей, оба понимали, что их желания быть с эпицентром своей вселенной никогда не будут претворены в жизнь. И это дробило их души.