Обуглившиеся мотыльки (СИ) - "Ana LaMurphy". Страница 263

Беннет вернулась на кухню, села за стол. Чай еще не успел остыть. Елена не притронулась к чашке, ждала подругу. Теперь она умела ждать.

— Ты мне расскажешь о нем? Кто это? — с теплотой в голосе спросила Елена, обхватывая руками чашку с чаем. Бонни взглянула на подругу, вновь улыбнулась. У них была теперь целая жизнь, чтобы наговориться друг с другом, и эта ночь — только начало.

— Это мой самый близкий друг.

Елена кивнула. Ей впервые не было больно от разговоров с Бонни, и впервые им было что сказать друг другу.

2.

В зале было уютно. Телевизор продолжал работать. Усталая французская мелодрама была предсказуемой и не очень интересной, но переключать не хотелось ни Бонни, ни Елене. Сидя на кожаном диванчике, прижавшись друг к другу, они смотрели фильм, впервые не думая о чем-то постороннем. Мысли не вертелись вокруг событий минувших суток, и «завтра» уже не пугало. За окном шел снег, март должен был наступить уже скоро, и этот март, обеим так казалось, должен быть если не особенным, то запоминающимся.

Когда включили рекламу, Бонни выключила звук. Тишина обрушилась на их плечи.

— Уже два часа утра, — произнесла Елена, — нам завтра рано вставать…

— Да ладно, — пожала плечами Бонни. — Знаешь, я чем меньше сплю, тем бодрее с утра.

Елена не спала несколько суток, не считая сна урывками. Усталость валила ее с ног, но бросать Бонни не хотелось ни на минуту. Гилберт скрестила руки на груди, посмотрела на подругу. И кто бы мог подумать, что они смогут сохранить свои отношения? Ведь все казалось безумно безнадежным, заранее проигранным, упущенным. Все будто и говорило, что у них нет шанса на то, чтобы пронести свои дружбу через время и обстоятельства. Внутренний голос вопил об этом, скептицизм не позволял даже рассмотреть другой вариант. А теперь они, обе абсолютно вымотанные, сидели бок о бок и смотрели фильм, как и договаривались утром. Теперь прошлая уверенность потеряла былую мощь, и новые надежды стали согревать их сердца.

— Вы вместе? — спросила Бонни, тоже посмотрев на Елену. Та положила голову на плечо подруги и отвела взгляд. Реклама все еще шла, а время будто замедлило свой ход. Или Бонни и Елена просто замедлили темп своей жизни.

— Нет, — ответила Гилберт, обнимая подругу за руку. — Он женат на девушке, ради которой пошел на самые безумные поступки. Ради нее и ее ребенка. Знаешь, это говорит о многом.

— Это говорит о том, что Сальваторе не меняется. Он всегда был таким, всегда был готов идти на что-то ради кого-то… Ты знаешь, откуда у него шрам?

Елена выпрямилась и обратила внимание на свою подругу. К еще одной тайне Мальвина была не готова. Ей нравилось ощущать уют и спокойствие, что теснило ее сердце. Ей нравилось ощущать рядом Бонни, такую родную и важную, возле ног которой она нашла свое пристанище. Елена не боялась боли, к ней она уже привыкла. Она боялась снова что-то упустить, снова потерять надежду, которую только-только обрела.

— Нет, я не спрашивала…

Бонни развернулась к Елене, сев по-турецки, оперевшись одной рукой и спинку дивана. Пальцы, сбитые в кровь, немного опухли, а многочисленные ссадины создавали образ той, прежней Бонни. Гилберт вспомнила о том дне, когда впервые увидела татуировку «NCF» на руке девушке. Она подумала о том, что в тот день они были так далеки друг от друга! Они были… были незнакомками, которые встречались лишь на парах, ходили изредка в кино и звонили друг другу по вечерам.

А теперь они будто пришиты друг к другу.

— Когда мне было четырнадцать, я впервые встретила Деймона. Это был первый парень, который заступился за меня. Он оттолкнул от меня мою взбалмошную мамашу, а я в тот момент подумала, что все происходящее — просто дурной сон, ведь если за меня заступился незнакомый взрослый человек, то не могут же мои собственные родители со мной так поступить. Затем Деймона повязали, а меня допрашивали до утра… Утром мы встретились вновь, и Деймон дал мне прикурить… Знаешь, я ведь тогда возненавидела утра, потому что мне всегда казалось что с наступлением нового дня у тебя есть шанс начать все заново. А в итоге я поняла, что утро — это просто время суток, и ничего более… Он тогда сказал, что моя имя — нарицательное, что я должна цепляться за него. Позже мне это и Тайлер сказал, за что я его и полюбила. Но они ошиблись, потому что это не я цеплялось за имя, а оно в меня вонзилось будто клешнями и не хотело отпускать. Может, поэтому я такая взбалмошная, не знаю…

Чуть позже, где-то пару дней спустя, мы встретились вновь. На суде сказали, что у меня период полового созревания, и я сама все надумала. С отца было снято обвинение, а ко мне были приставлены психологи, потому что в последний раз, когда он притронулся ко мне, я порезала его бритвой. Я потом вообще боялась к бритве прикасаться, потому что думала, что у меня крышу сорвет. В общем… Я сидела на скамейке перед залом суда. Я не знаю, как Сальваторе оказался там, но он сел рядом и подарил мне целую пачку сигарет. Конечно, он боялся со мной общаться после такого скандала, но в тот день он все-таки сел рядом. Не говорил ничего, не брал меня за руку и не пытался успокоить. Мы смотрели на небо…

Пока мои родители занимались тем, чтобы запрятать подробности этого дела на семь замков, я сидела с Деймоном и смотрела на небо. Я сказала ему, что теперь я клеймованная. Теперь на мне будто печать уродства, будто… какой-то знак, который просто кричит о моей неполноценности. Деймон поднял с дороги камень и сказал, что мое уродство — внутреннее, и я никому не должна о нем говорить, потому что его не так уж и видно. А его уродство — внешнее, но он тоже не будет никому о нем рассказывать.

Когда я встретила его в третий раз, у него появился шрам на шее. Тогда он был багровый, раздувшийся и пульсирующий. Деймон само нанес его, чудом не повредив артерии. В больницу он не обращался, никакими антисептиками и препаратами не пользовался, поэтому рубец и получился таким. Затем он взял меня за руку и отвел в танцевальную студию, сказав, что у каждого человека есть что-то, что поможет ему отвлечься. И потом он исчез. Я встретила его спустя пять лет, когда он завалился в комнату к Тайлеру и стал требовать, чтобы он вернулся к тебе. Меня будто водой холодной облили. Я снова вернулась к тем дням, снова стала маленькой четырнадцатилетней девочкой…

Бонни внимательно смотрела плачущей Елене в глаза. Сама Беннет не могла выдавить из себя ни слезинки, потому что минувшее больше не вонзалось клинком в ее сердце. Елена не ощущала, что она снова потеряла надежду. Она чувствовала, будто подобрала надежду Бонни, будто теперь она ответственна за нее.

— Он просто не дает в обиду таких как мы с тобой. Или таких как Викки. Может, его сердце болеет из-за вины перед матерью, я не знаю. Может, просто натура такая. Но… Я думаю, что ты ему нужна сейчас сильнее Викки. Он любит ее, как любит меня. К тебе он испытывает совершенно другое…

— Он выбрал Тайлера, — прошептала Елена, вытирая слезы, не замечая, что новые снова скатились по щекам. — И я ненавижу его за его благородство, потому что в тот момент я наплевала на Тайлера, на тебя. Я хотела только его, а теперь боюсь, что если получу, то буду еще более виноватой перед тобой и Локвуда…

Бонни присела ближе. Она умела проникаться чужими бедами, умела сопереживать и принимать чужую боль. И даже сейчас, когда пару часов она чуть не прикончила своего отца, она все равно могла думать и о других. Елена принимала себя такой, какая она есть. Принимала свой эгоизм, свою жертвенность, свою испорченность и свою святость. Но на фоне Бонни она вдруг осознала еще и то, что теперь у нее есть к кому стремиться. Есть идеал, на которой стоит быть похожей. Да, может, у нее не было отца как примера для подражания, но кто сказал, что идеал мы должны находить только в родителях? Может, идеал — это подруга, которую мы чуть не потеряли? Это друг, ради которого мы готовы на все? Это парень, с которым хочется быть, или преподаватель психологии искусства, с которым хотелось бы наладить отношения?