Пленница гарема - Уолч Джанет. Страница 44

— Боже милостивый, — простонала Накшидиль, закрывая лицо руками. — Бедный Селим. Он был добрым, мягким человеком. Он хотел помочь своему народу. Селим не заслужил подобной участи. А что с Махмудом?

— Алемдар со своими солдатами бросился в сераль и обнаружил там султана, который прятался за евнухами. Мустафу схватили и заковали в цепи. В то же время Алемдар приказал своим людям разыскать Махмуда и спасти его.

— Они нашли его?

— Им в голову не пришло, — говорил курьер, — что Махмуд находится у себя, когда главный чернокожий евнух и его приспешники выбили дверь. Слава Аллаху, одна из рабынь Махмуда услышала, что они идут, достала из жаровни ведро со свежей золой и швырнула в глаза этим негодяям. Другие рабыни тут же схватили Махмуда и через трубу вытащили его на крышу.

— Слава Аллаху, — сказал я.

— Подождите, не спешите, — прервал меня курьер, — не прошло и нескольких минут, как Махмуд и рабыни снова услышали шаги. Женщины сделали из поясов лесенку, Махмуд спустился по ней и оказался рядом с пустой комнатой. Он забежал в нее и спрятался под кучей свернутых ковров. Но эти люди твердо решили найти Махмуда и, тщательно обыскав эту комнату, обнаружили его.

— Мой бедный Махмуд, — жалобно простонала Накшидиль.

— Потребовалось немало времени, прежде чем этим солдатам удалось убедить Махмуда, что они на его стороне, и пришли сюда, чтобы спасти ему жизнь. Наконец он все понял, выполз из своего тайника и последовал за этими людьми к их командиру Алемдару.

— Вот наш повелитель — султан Махмуд, — сказали они Алемдару. Они так волновались, что наделили Махмуда новым титулом. Алемдар упал на землю и поцеловал ноги Махмуда. «А где мой брат, султан Мустафа?» — спросил Махмуд. «Его схватили», — ответили они ему. «А что с моим кузеном Селимом?» — пожелал узнать Махмуд. Алемдар сообщил ему печальную новость: «Селим мертв. Ваше величество, вы теперь наш новый султан».

— Слава богу, Махмуд в безопасности, — сказала Накшидиль. — Пусть он проживет долгую и счастливую жизнь.

— Жителям империи повезло, что у них появился такой султан, — добавил я. — Что произошло потом?

— Султан Махмуд первым делом назначил Алемдара новым великим везиром, — сообщил курьер. — Завтра мы предадим тело Селима земле, слава его праху, и отпразднуем восшествие Махмуда на трон. Люди соберутся на улицах в Первом дворе. Оркестр будет играть «Марш султана», а толпы петь «Пусть он живет тысячу лет и пусть увидит, как волосы его внуков побелеют, точно снег». На следующий день состоится последняя стрижка султана. Затем он посетит павильон Священной мантии и поцелует накидку пророка.

Я раздумывал, что произойдет с нами, но оставил свои мысли при себе. Скоро мы все узнаем. На следующее утро прибыл тот же курьер.

— Вчера вечером перед началом празднеств, — сообщил он, — новый и славный султан издал указ.

— Что в нем говорится? — спросил я.

Курьер выпрямился во весь рост и произнес так, будто читал государственный декрет:

— Довожу до сведения всего народа Оттоманской империи, что Накшидиль — моя мать и она станет валиде-султана.

— Слава Господу, — сказала Накшидиль, поднося руку к устам. — Я не могу в это поверить. Тюльпан, скажи мне, что я вижу сон.

— Нет, нет, — успокоил ее курьер. — Это правда. Спустя два дня вы официально станете валиде-султана.

— Иншалла, — прошептал я.

— Да будет на то воля Божья, — повторила она.

Курьер встал и собрался уходить, однако, не дойдя до двери, повернулся и сказал:

— Да, чуть не забыл, вы должны готовиться к официальной процессии.

— Как это замечательно! Прошло чуть больше года с того дня, как нас отправили в Старый дворец. Мы каждый день мечтали вернуться в Топкапу, но никогда не думали, что наше возвращение будет таким.

Часть третья

19

Мы ждали лишь тихого стука в дверь, чтобы разбудить Накшидиль. Я стоял перед ней, весь сияя, ибо понимал, что это особенный день.

— Я лежу здесь уже много часов, переворачиваясь с боку на бок, — говорила она, проводя рукой по серебристым волосам. — Я пыталась вообразить, что занимаюсь обычными повседневными делами, но видела лишь позолоченные кареты, скользившие по дороге, словно лебеди по глади пруда.

Накшидиль постепенно вышла из полусонного состояния, вытянула руки и поправила многослойную ночную одежду. Над Стамбулом еще не взошло солнце, но даже при тусклом рассвете, пока она, словно ребенок, сидела на краю постели, я вспомнил далекое время, когда напуганный сердитый ребенок отказывался подчиняться правилам дворца. Теперь она стала повелительницей всех рабов и самой важной женщиной в империи.

Мы опустились на колени, будущая валиде и я, на истертый коврик и вознесли молитвы Аллаху. Когда мы закончили, Накшидиль не открыла глаз, и я увидел, что она подносит пальцы ко лбу, затем к груди, сначала к левой, затем к правой. Когда Накшидиль перекрестилась, я услышал, что она молится на другом языке, и впервые мне в голову пришла мысль, не притворялась ли она все это время мусульманкой.

Сам я никогда не принимал близко к сердцу слова, которые бормотал во время молитвы; эти слова не имели для меня никакого смысла. Кто этот Аллах, во имя которого кастрируют мальчиков, насилуют девочек, а десятки тысяч людей всех возрастов превращают в рабов? Что это за Бог, который пробуждает в человеке столько зла?

Но Аллах такой не один: христиане тоже поубивали немало людей; евреи заполонили свою Библию рассказами о войне. Ни африканцы, ни азиаты не создали Бога мира. Нет, религия дает мне не утешение, а убеждает, что те, кто молятся ревностнее всех, и представляют самую большую опасность.

Я взглянул на Накшидиль и думал, насколько она притворяется и чему действительно верит. Я помню историю Мехмеда Завоевателя [85], заявившего о своей любви к жене-христианке и красовавшегося с ней перед всем двором. Затем он велел своим людям отрубить ей голову, потому что она неправоверная. Будут ли остальные считать Накшидиль неправоверной? Будет ли она всегда считать себя христианкой, хотя и давала мусульманские обеты? Я не осмеливался спросить ее об этом, опасаясь, как бы не навлечь на нее беду.

— Прошу тебя, Тюльпан, — взмолилась она, когда открыла глаза и заметила, что я уставился на нее. — Не говори никому, как я сейчас молилась. Я сделала все, чтобы стать мусульманкой, и буду дальше стараться. Но в глубине души я чувствую, что покинула Бога и дорого поплатилась за это.

— Может, это Он покинул вас?

— Я не могу допустить подобных мыслей. К тому же я верю, что Он дал мне еще один шанс.

— За кого вы молились? — спросил я. Мой вопрос был вызван не столько теологическим интересом, сколько любопытством.

— Я просила, чтобы Бог дал моему сыну мудрость и защитил нас от зла. Я молилась, чтобы мой сын стал тем султаном, который спасет империю, а я валиде, которая поможет вдохнуть в нее жизнь. Я просила, чтобы моего сына избавили от гнева янычар, соперничающих везиров, злобных улемов. Я молилась, чтобы этому городу не угрожали пожары, чтобы во дворце не осталось обиженных матерей, а мы все были избавлены от болезней. Я просила, чтобы тебе, Тюльпан, не завидовали, а все мои рабы были мне верны.

— Пусть так и будет, — заключил я.

Она не торопила события дня, а наслаждалась ими, смакуя за завтраком чай, будто пила теплый шоколад, как это было в ее молодости.

— Мне хочется на все взглянуть спокойно, — говорила она, проводя пальцем по краю чашки. — Я хочу видеть все, что встретится на моем пути, заметить, что на чашке отбит край, а в тарелке появилась трещина. За истекший год я старалась забыть об убогости этого места, ставшего мне тюрьмой и ознаменовавшего мою душевную кончину. Я не раз сталкивалась с ударами судьбы, но теперь она улыбнулась мне. Я желаю радоваться каждому мгновению, чтобы потом еще больше насладиться предстоящими событиями.