Клоака - Доктороу Эдгар Лоуренс. Страница 17

Не прошло и года после смерти первой жены Пембертона, когда он предложил Саре выйти за него замуж. Она приняла предложение. Сара не слишком распространялась о своем происхождении, но назвала свою девичью фамилию — ван Люйден. Эти ван Люйдены, голландцы из Нового Амстердама, занимались выращиванием на Манхэттене табака, на чем сделали себе хорошее состояние. Надо сказать, что по качеству манхэттенский табак не уступал виргинскому. Однако в течение прошедших двухсот лет дело пришло в упадок, и состояние мало-помалу было растрачено. В некоторых кругах замужество Сары ван Люйден определенно вызвало пересуды и кривотолки, хотя союз красивой молодой женщины с нуворишем на тридцать лет старше ее — не такая уж редкость, во всяком случае, я могу назвать прецеденты.

По случаю женитьбы Огастас выстроил новый дом в двадцати милях к северу от Манхэттена — в Пьермонте, с видом на Гудзон. Название поместью было дано очень красноречивое — из-за обилия водившихся там воронов [6].

— Мартин всю жизнь страдал от деспотической натуры своего отца, — продолжала Сара Пембертон. — О многом я узнала лишь спустя много лет… Единственным утешением Мартина была его мать. Наш с Огастасом брак он рассматривал как предательство ее памяти. Это очень страшный момент в жизни любого человека — смерть матери… Но все же я надеялась со временем хотя бы частично заменить ее для Мартина.

Когда Рейвенвуд был отстроен, Огастас продал дом на Лафайет-плейс, где родился и вырос Мартин. Огастас не сомневался, что мальчик последует за нами, однако Мартин отказался сделать это. Он говорил, что лишится своих школьных товарищей и вообще жизнь потеряет для него всякую ценность. Огастас проявил мягкость и согласился с сыном, определив его на пансион в Латинскую среднюю школу. С тех пор, а Мартину было тогда четырнадцать лет, отец и сын жили врозь. Я должна была привыкнуть к этому мужскому семейству, но сомневаюсь, что мне удалось.

У Мартина был очень живой ум и естественное мальчишеское понятие о чести. Этим он снискал мою любовь и привязанность. Я убедила его приезжать в Рейвенвуд хотя бы на каникулы. Я регулярно писала ему и высылала одежду и книги. Все это несколько расположило его ко мне, но нисколько не улучшило его отношений с отцом.

Щеки Сары Пембертон вспыхнули и залились краской, когда она рассказывала об окончательном разрыве. Мартин в то время учился на выпускном курсе в Колумбийском университете. Он был молод. На младшем курсе он писал трактат по философии морали на тему деловой активности некоторых частных компаний во время войны Севера и Юга. В реферате он показал, что эти дельцы заботились лишь о своих доходах, снабжая армию товарами сомнительного свойства и так далее в таком же духе. Документальное подтверждение он нашел в деловых записях Огастаса, и его торговый дом привел в качестве главной иллюстрации своих тезисов. Боже, я восхищалась мальчиком. Это было так блистательно, так… вызывающе. Выставить на свет Божий грязное белье собственной семьи. Позже я поехала в школу и попросила отдать мне сочинение Мартина, мне казалось, что в школах хранят такие работы, но администрация поклялась, что трактат не сохранился.

Как рассказала дальше Сара Пембертон, Огастас получил от автора экземпляр рукописи и приглашение явиться на защиту тезисов и выступить в свое оправдание, причем эта защитительная речь должна была быть вставлена в заключительную часть сочинения.

— Конечно, поступок Мартина по сути своей был ужасен, но все же с мальчиком можно было обойтись помягче или хотя бы более дипломатично. Но при первом же взгляде на Огастаса я поняла, что этому не бывать. Мистер Пембертон был просто вне себя от ярости, я никогда не видела его таким разъяренным. Он вызвал молодого человека в Рейвенвуд, и не успел Мартин войти в дверь, как отец обозвал его неоперившимся, не знающим жизни идиотом, который берется с уверенностью невежды судить обо всем с высоты своего дутого образования. Да, Огастас давал показания перед комиссией конгресса в Вашингтоне, но его вызвали туда не по судебной повестке, по-джентльменски пригласили, и он, как патриот, не мог не откликнуться со всей возможной поспешностью на это приглашение. Комитет, во всяком случае большинство его членов, нашли выдвинутые против Огастаса обвинения неосновательными. В противном случае окружной прокурор Нью-Йорка возбудил бы против него уголовное дело, но этого не случилось. А вот Мартин в своем так называемом трактате по философии морали забыл упомянуть тот факт, что его отец был приглашен в Белый дом на обед, который дал сам президент Линкольн в честь коммерсантов, работавших для победы.

Ответ Мартина на эту тираду был шокирующим. Мартин заявил, что отцу было бы не избежать уголовного преследования, если бы он не подкупил членов комиссии конгресса и самого окружного прокурора Нью-Йорка… Что обед в Белом доме был дан задолго до того, как прозвучали обвинения, и что президент видит зло в перспективе, но не может распознать его, когда оно творится под его носом. При этом мой муж вскочил с кресла и бросился к Мартину. На лице его была написана такая злоба, что я поспешила встать между ними — ведь Огастас был намного сильнее Мартина и шире его в плечах.

Я бы хотела забыть все слова, которые услышала в тот день. Мартин кричал, что торговля никуда не годным барахлом — не самый тяжкий грех Пембертона-старшего, что у Мартина найдутся документальные доказательства торговли некачественным судовым оборудованием и работорговли. Огастас, размахивая кулаками, обзывал Мартина лжецом, подлецом, предателем, собакой — это были самые мягкие из ругательств. Огастас орал, что если Колумбийский университет дает такое образование и заверяет его дипломами, то он никогда больше не вложит ни цента в это так называемое учебное заведение и не станет строить для него пансионы и содержать преподавателей.

Видите ли, мистер Макилвейн, я провела детство и юность в очень тихом доме. В семье была единственным ребенком. Я никогда не слышала, чтобы мои родители повышали друг на друга голос. Вы не можете себе представить, как я была угнетена этой немыслимой ссорой. Я никогда не вникала в дела Огастаса. До сего дня не знаю, что было правдой, а что ложью в обвинениях Мартина. Но Огастас проклял сына… проклял и лишил наследства. Он поклялся, что Мартин не увидит ни одного пенни из причитающихся ему по завещанию денег. «Значит, я свободен», — заявил сын и, словно буря, выскочил из дома. Ему пришлось идти пешком до железнодорожной станции, потому что Огастас запретил мне дать Мартину карету.

— И чем же все это кончилось?

— А вот этим и кончилось. Кроме того, что я, обманывая мужа, тайком посылала Мартину собственные деньги, чтобы мальчик смог закончить образование. Когда он начал писать для газет, то время от времени, тоже тайно, присылал мне вырезки из них со своими статьями. Я так гордилась Мартином! Я очень надеялась, что время остудит гнев Огастаса и я смогу показать ему блестящие статьи его сына. Но Огастас заболел и два года назад умер… Примирение его с сыном так и не состоялось. Это так ужасно, правда? Последствия продолжают довлеть над нами. Эхо прошлого продолжает звучать.

Полагаю, что в этот момент мне следовало бы спросить, не вызвало ли шокирующее заявление пасынка желания действовать. Не стала ли Сара что-то делать, движимая какими-то неведомыми мне мотивами. Я не могу даже приблизительно представить себе, что это могли быть за действия.. Она, конечно, не способна была стать доверенным лицом в делах своего мужа, потому хотя бы, что не смогла бы, в силу своего воспитания, одобрить его темных сделок. Но, несмотря на обвинения, высказанные Мартином, жизнь Сары продолжала, без сомнения, течь своим чередом, несмотря на недоверие к мужу, которое внушили ей слова его сына. Она не сделала никаких усилий, чтобы прийти к каким-то умозаключениям по этому поводу… так обычно поступают женщины, не способные изменить течение и уклад своей жизни. А может быть, это была просто нерешительность, которую проявляет большинство из нас, сталкиваясь с моральными вызовами?