Реквием (СИ) - Единак Евгений Николаевич. Страница 43

Тридцатилетние, рослые, давно отслужившие мужики, пообедав, вместо послеобеденного сна сами превращались в мальчишек. Нанизав червей на крючки принесенных из дому удочек с длинной леской и короткими вишневыми удилищами, они ловили рыбу, подводя наживку прямо к голове рыбы. Рыбная ловля сопровождалась солеными комментариями и над долиной подолгу разносился залихватский гогот здоровых, не растративших силу, молодых мужиков.

Со временем каменоломни забросили за ненадобностью, строительный котелец стали возить из Парково, Секурян, Окницы. Красный кирпич выделывали и обжигали в Дрокии. Края каменоломен осыпались, котлованы обмелели и сейчас мало что напоминает о добывании здесь ценного строительного камня.

Дальше по долине левый берег Куболты плавно переходил в пологие поля. В самом конце долины за старым колодцем с журавлем на косогоре уместился длинный с маленькими окошками вверху и крошечными деревянными дверцами внизу, колхозный курятник. Куры по долине гуляли свободно, возвращаясь на закате в курятник. Заведовал птичником отец моего одноклассника Ивана Пастуха — Илларион. О его необыкновенной ответственности, порядочности, можно сказать, кристальной честности в селе ходили чуть ли не легенды.

Привезя полную машину одинаково белых кур, которых тогда называли «колхозницами», зоотехник после разгрузки дал указания по содержанию и под конец напутствовал:

— Отвечаешь головой за каждую курицу.

Однажды, приехав на двуколке на птичник, зоотехник опешил. В белоснежной массе гуляла единственная крупная черная курица.

— Это еще что такое?

— Одна курица подохла и я принес из дому. А дохлую я подвесил сзади, за птичником, чтоб поверили.

Зоотехник молча застыл, открыв рот.

Несколько лет спустя дядя Илларион, закрыв птичник, направился домой. Начинало темнеть. Чтобы сократить путь, Илларион направился по тропке наискось, через подсолнечниковый массив. Со стороны Мошан ещё с утра гудел комбайн. Шёл обмолот уже высохших подсолнечниковых корзинок, заполненных тугими, ядреными семечками.

Остановившись, Илларион налущил в ладонь с корзинки молодых семян. Несмотря на сгущающиеся сумерки, он обратил внимание, что большинство палок вокруг него стояли без шляпок. А в нескольких метрах от тропки лежали десять мешков уже выбитого и провеянного подсолнечника. Рядом с мешками лежало решето и небольшой брезент, на котором выколачивали корзинки и веяли подсолнечник. Кто-то, видимо целый день потрудившись в густом урожайном массиве, ждал темной ночи, чтобы перевезти ворованное домой.

Пересчитав мешки, Илларион заботливо укрыл их брезентом. Сверху водрузил решето. Огляделся. Никого. Почти бегом направился в село. Через несколько минут он уже открывал калитку во двор, жившего неподалеку, Назара Жилюка — председателя колхоза. Тот, помывшись, сел за столик возле дворовой плиты, собираясь поужинать после беспокойного дня.

Но поужинать вовремя в тот вечер председателю было не суждено. Выбитый кем-то подсолнечник в тот же вечер перевезли в склад. Наутро взвесили и оприходовали. За решетом и брезентом никто так и не пришёл. А осенью за добросовестный труд и революционную бдительность в деле охраны социалистической собственности правление колхоза премировало Иллариона новыми резиновыми сапогами.

Правый берег Куболты, более крутой, но без обрывов был посечен множеством прямых неглубоких овражков. На самом верху, где начинались овражки, было несколько лисьих убежищ с множеством ходов. За овражками было поле, простирающееся до самого леса. С каждым годом овражки отвоевывали у поля полоску земли. Впоследствии весь склон был засажен акациями. Весной туда вывозили колхозный пчельник.

Лес, по нашим детским меркам, был огромный, километр на полтора. Он был очень старым. На моей памяти это была площадь, занятая шиповником, терновником и огромными пнями. По лесному массиву были разбросано множество высоких деревьев дикой черешни. Самая мелкая — была настолько горькой, что горечь во рту ощущалась еще минимум полчаса. Была и полугорькая, больше белая с удлиненными розовобокими ягодами. Сладкая черешня была самой крупной и червивой. Червей в ягодах мы замечали, уже насытившись.

В терновнике вили гнезда сороки и в конце мая — начале июня мы устраивали охотничьи набеги. Пробираясь между кустами терновника, с трудом добирались до сорочьих гнезд. Спешно забирали, клюющих руки, птенцов и исцарапанные в кровь, но довольные «полезной» добычей, выбирались на звериные тропы с оперенными, но еще не летающими сорочатами за пазухой. Сквозь заросли приходилось пробираться, как сквозь туннель, пригнувшись, либо на четвереньках.

Тропы были вытоптаны животными. Мы ни разу не видели, но взрослые рассказывали, что лес был заселен лисами, дикими свиньями. Увидев темный кал вперемежку с непереваренными птичьими перьями, мы кричали, как индейцы, снявшие скальп бледнолицего, призывая остальных полюбоваться. Это были испражнения лисицы.

Старики рассказывали, что до войны в лесу видели волков. Когда мы забирались вглубь леса и вокруг были видны лишь густые высокие кустарники и одиночные деревья, становилось жутковато. Под ложечкой появлялось какое-то щемящее с тошнотой чувство, которое проходило, как только выбирался на укатанную телегами дорогу к Куболте.

Однажды, после первого класса, путешествуя по лесу с моим троюродным братом Броником Единаком и старшим нас на два года сыном школьной уборщицы Толей Ткачом, я не поделил с ними добытых из гнезд сорочат. В знак протеста я двинулся домой. Они вначале стали смеяться, говоря, что я иду в обратную сторону. Потом стали кричать вдогонку, но я уже закусил удила.

И лишь выйдя на другой склон леса, я увидел незнакомую дорогу и мужчину с мальчиком моего возраста, едущих в бричке. Он и объяснил мне, где Елизаветовка. Разумеется, на молдавском языке. Я его прекрасно понял. Все естественные ориентиры, включая солнце, мгновенно встали на свои места. Обратную дорогу я пробежал безостановочно, пока не настиг друзей уже на противоположном подъеме из долины Куболты. Оказалось, как говорили тогда в селе, меня «взял блуд» и я потерял ориентацию.

Родители так бы и не узнали, что я был в лесу и под Климауцами, но Броник всем рассказывал, как мне «скрутило свет», а я к тому же оказался непослушным спутником.

Осенью того же пятьдесят четвертого я ходил в лес с бабушкой Софией, вернувшейся из Сибири. Мы собирали какие-то рыжие грибы, обильно растущие на пнях. Казалось, я никогда не видел такого обилия и разнообразия красок леса, как в тот день. На одних деревьях листья были еще зелеными до черноты, с фиолетовым оттенком, на других они уже были желтыми, на кустарнике горел багрянец десятков оттенков, а лесополоса по краю леса была лимонно-желтого цвета с розово-оранжевыми и красно-фиолетовыми вертикальными полосами.

В пятьдесят пятом лес корчевали тракторами с огромными стальными бивнями спереди. Все мужское население колхоза шло в лес «бить пни». В тот год вдоль всего села у каждых ворот были горы битых пней. Горели они долго и жарко. В поддувале по вечерам ребятня любила печь картошку.

А вообще топили соломой, палками, кочанами обрушенной кукурузы, головками подсолнечника, объедками кукурузных стеблей, подсолнечниковой шелухой с маслобойки, опилками. Для опилок и шелухи использовались специальные решетки для горения, иначе в печи периодически «бухало» и через дверцу и щели в печке вырывались струйки голубого дыма.

Что касается Куболты, то это действительно был наш мир. Это была не только речка, не только место выпаса коров. Это был летний клуб моих сверстников, где мы обсуждали последние фильмы и прочитанные книги, пересказывали прочитанное, начинали курить…