Реквием (СИ) - Единак Евгений Николаевич. Страница 74

И тут я заметил, что разъезжаясь, полушарики гнут пластинки, которые тянут за собой так же стремительно вращающееся колесико. Колесико медленно приблизилось к кусочку голенища валенка и соприкоснулось с ним. Я подвинул рычажок регулятора скорости вращения. Скорость замедлилась.

Когда я двинул рычажок в другую сторону, полушарики стали крутиться еще быстрее, но вскоре крутящееся колесико вновь достало до кусочка валенка. Вот он, регулятор скорости вращения диска! До чего просто! Раскрученные полушарики разжимаются и притягивают к себе колесико, которое, достигнув войлока, само себя тормозит. Это надо же придумать!

Но мною уже прочно овладел демон разрушения. В ход пошли клещи. С трудом открутив три гайки, я снял нижнюю площадку механизма. А дальше — проще. Открутив винт на одной из стоечек, я вынул неподвижный валик с ямочкой, в которую упирался валик с полушариками и колесиком, которое бегало по валику вместе трубочкой.

Валик с полушариками легко выпал сам. Главным было то, что я все помнил, ничего не сломал. Только кольцо с пупырышки улетело в траву. Собрать смогу, а колечко поищу, если нужно, с магнитом. Найду.

Меня, как будто огромным магнитом, тянул к себе барабан, в котором, как я уже понял, была пружина, крутившая диск. Это что же за сила у нее, если она так легко крутит пластинки? Я уже вынимал пружины из испорченных мной будильников. Но эта должна быть намного сильнее. Я уже заметил прорезь в барабане, в которой был закреплен один конец пружины. А второй? Совсем не так, как в часах, хоть и похоже.

Внимательно осмотрев барабан, я заметил щель, которая была замазана солидолом. Вставив отвертку, я стал постукивать молотком по кругу. Щель медленно, но верно расширялась. Наконец моим глазам открылась внутренность барабана, в которой лежала свернутая пружина. Как я и предполагал, она была такая же, как в будильнике, только гораздо больше и толще.

Отойдя за дом, в тени я стал вывихивать пружину. Лишь бы вынуть, а потом скручу и вставлю. Меня уже интересовала длина пружины. Должно быть большая.

Поддев большим гвоздем, я стал тянуть пружину из центра, где она казалась податливее. Без успеха. В дело снова пошла отвертка и молоток. Постепенно пружина стала выходить из щели. Казалось еще один удар, и я начну выкручивать пружину из барабана.

В какой-то момент я не успел сообразить, что произошло. Пружина сама вырвалась из плена. С каким-то визгом и воем. Стремительно убегая из барабана, пружина совсем не больно ударила меня по указательному пальцу левой руки, сбила с моей головы фуражку и, хлестнув по ветке молодого клена, упала, застыв, как отдыхающая змея.

Первым делом я поднял фуражку. Но тут же отбросил ее. Мой указательный палец левой руки обагрился быстро капающей кровью. Боли все еще не было. Просто, палец как будто онемел. Зажав палец, оторвал чистую, на мой взгляд, полоску от тряпочки и туго замотал палец. Кровотечение остановилось сразу. Отмыв и вытерев с горем пополам руки, я вернулся на место происшествия. Надо было уничтожать следы моей «исследовательской» деятельности.

Снова поднял фуражку. На нижней поверхности козырька был разрыв, больше похожий на разрез длиной около сантиметра. Небольшой. Не заметят. Хорошо, что не по глазу. Лишь надев фуражку, обратил внимание, что зеленая ветка клена зияет довольно глубоким порезом. Я поднял пружину и с силой провел по ветке. На ветке осталась чуть заметная неглубокая царапина. Повезло, ничего не скажешь…

Все детали патефона поместились в ящике без сборки. Вставив фанеру с дерматином, водрузил диск. Ручку на место. Патефон поднял и установил на шкафу, как было. Пружину забросил на чердачок пристройки к сараю, куда родители не поднимались вообще.

Снова мыл руки, тщательно оттирая золой из дворовой печки с хозяйственным мылом. Потом снова сделал перевязку. Крови — ни капли. Дугообразный отрыв кожи на суставе приложил на место, намазал спасительной стрептоцидовой мазью и перевязал. Намотал совсем немного, чтобы палец не казался толстым…

…Мне не исполнилось еще четырнадцати лет, когда я закончил семилетку. Осенью шестидесятого я учился в восьмом классе средней школы при Дондюшанском сахарном заводе. К октябрьским праздникам школа готовила большой концерт. Особое место в жизни школы занимал хор. Хоровой коллектив школы не имел равных в большом тогда районе. На республиканских смотрах художественной самодеятельности хор стабильно занимал призовые места.

Руководил хором уже совсем пожилой учитель музыки и пения Сильвиан Леонтьевич Флорин (Филькенштейн). Это был неутомимый труженик музыкального искусства, настоящий подвижник. Кроме занятий в школе, у него постоянно было около полутора десятка учеников, которых он обучал играть на баяне, аккордеоне и скрипке. Репетиции хора регулярно проводились по вторникам и пятницам.

Фаина Александровна, директор школы, о хоре заботилась постоянно. Сильвиан Леонтьевич был предметом ее особой заботы, несмотря на его вспыльчивый характер, частые крики во время репетиций. Из числа вновь прибывающих из окрестных сел в школу учеников Фаина Александровна постоянно выискивала резервы для пополнения хора. Не обошла она своим вниманием и меня.

На первой же репетиции в спортзале раздали, написанные четким ученическим почерком тексты песен. Наизусть я их выучил быстро. В хоре петь было легко. А перед праздниками участников хора освобождали даже от математики, что было немаловажно. Причина была более, чем уважительная.

Хор был многочисленным, в несколько рядов. В первом ряду, периодически перемещаясь, стояли запевалы. Запомнилась девочка по фамилии Король. Даже меня, несведущего в музыке, поражал ее необычайно сильный и чистый голос. Чуть побоку на стуле сидела аккомпаниатор хора Любовь Михайловна Мукомилова.

На обычном стуле она сидела с царственной непринужденностью. При всей миниатюрности ее фигуры, огромный аккордеон в ее руках казался воздушным. Меха его, казалось, расширялись и сжимались самостоятельно, без видимых усилий хозяйки. Тонкие пальцы легко летали по клавиатуре, извлекая ленты чарующих мелодий. В первом или втором ряду, в зависимости от репертуара песен стояли ее сыновья. Гарик и Эдик. В школе дуэт братьев называли Робертино Мукомиловы.

Звенящие голоса их уносились вверх и, казалось, разрывали потолок спортзала, когда они запевали только что прозвучавшую песню из кинофильма «Прощайте голуби».

Любовь Михайловна играла, чуть приподняв голову и контрастно очерченные помадой губы ее застывали в полуулыбке. Периодически, то ли в знак одобрения, то ли отмечая какую-либо неточность, слегка суживались ее глаза…

Меня поставили в третьем ряду вторым или третьим с правого края. Всего в хоре было пять рядов. Я уже не помню, какую песню мы разучивали в тот день. Но она мне нравилась. Пел я ее с увлечением, во весь голос.

Во время репетиций Сильвиан Леонтьевич имел привычку ходить вдоль рядов хора и прислушиваться. Потом часто следовало перемещение хористов в другой ряд, реже в запевалы. Остановился однажды Сильвиан Леонтьевич и возле меня. Заложив руки за спину, долго и внимательно слушал. Я старался. А вдруг попаду в запевалы. Не боги горшки обжигают.

В самом конце припева Сильвиан Леонтьевич внезапно выпрямился, обеими руками схватил меня за плечо и, вырвав из ряда, с силой стал выталкивать из спортзала, крича и брызгая слюной в сторону входившей в спортзал Фаины Александровны:

— Фалш! Слуха нет абсолутно! Голосом не владеет! Какой идиот его сюда привел? Вон отсуда! Чтобы я тебя болше не видел! — вместо слова «фальш» Сильвиан Леонтьевич всегда говорил «фалш», а вместо звука Ю произносил У.

Фаина Александровна промолчала. А я пошел на урок…