Реквием (СИ) - Единак Евгений Николаевич. Страница 85

Санда родила Васильку дочь Анюту и упомянутого знаменитого Ваню. Анюта, вышедшая замуж за Матиева Ивана (Ивана Матвеевича Тхорика), в сорок восьмом родила Сережу. Живший тогда у деда Василька, дом которого находился через дорогу от нашего двора, Сережа был непременным участником наших детских игр и технических увлечений. Ныне здравствующий старший сын Сережи Александр Сергеевич, закончив Каменец-Подольское высшее военное училище служил в Молдавской армии начальником саперного подразделения. По слухам сейчас он в Канаде. Младший, Владимир Сергеевич — журналист.

В то время мой отец работал заведующим колхозным ларьком в Могилеве. Приезжая, отец пересчитывал выручку. На второй день сдавал выручку в колхозную кассу. Я крутился рядом, «помогая» отцу считать деньги. Отец складывал деньги по сотням, затем одной сложенной купюрой из этой сотни отделял одну сотню от другой. В конце пересчета горсточку монет достоинством в одну и две копейки высыпал мне на ладонь.

— Это тебе на детский сеанс. — говорил отец.

Мне не хватало сообразительности положить копейки до сеанса в укромное место. Я выходил к «святой троице», потрясая и позванивая монетами в, сложенных поперек ковшиками, кистях. Ваня Горин не выносил звона монет в моих ладонях.

— Сколько у тебя денег? Покажи!

Я открывал ладони. Ваня пальцем быстро пересчитывал монеты и неизменно говорил:

— Мало! Хочешь иметь вот столько копеек? — Ваня разводил руки, показывая воображаемый мешок размером в большой мяч.

Отказатся от такого количества денег? Я не считал себя дураком.

— Надо посеять эти деньги! Размножатся! Вырастет много, сразу на десять сеансов! Надо посеять в таком месте, чтобы никто не знал, кроме тебя. Идем, я покажу, где посеять.

Мне льстило, что Жук, намного старше меня, держится со мной на равных и заботится о приумножении моего состояния. В укромном месте мы сеяли копейки в выкопанную ямку. Ваня опускал в ямку пару своих монет. Монеты присыпали землей:

— Пусть вместе размножаются! Больше будет. А теперь остается ждать!

Ждать долго я не умел. Чаще всего на следующий день я откапывал мои копейки в надежде увидеть только что вылупившиеся малюсенькие копейчата. Нетрудно догадаться, что посеянные монеты в ямке отсутствовали. Заподозрив в Ване недобросовестного компаньона, я шел к нему.

— Ты что, откапывал? — честные глаза Жука смотрели на меня серьезно и укоряюще. — Я же тебе говорил! Когда копейки прорастают, их не видно. А в разрытой ямке они пропадают!

Я, чувствовавший свою вину, молчал.

— Ну вот! Из-за тебя пропали и мои деньги. Теперь будешь должен мне!

Учитывая недополученную прибыль от не размножившихся копеек, мой долг перед Жуком рос, как на дрожжах.

Однажды троица окружила меня в очередной раз:

— Ты знаешь, где отец носит деньги?

— Знаю, — гордо сказал я. — Вот тут.

Отец всегда носил деньги в нагрудном, закрывающемся клапаном, кармане суконного кителя. Последовал краткий инструктаж.

Вечером друзья пошли в кино. Уставшие за день, родители задули керосиновую лампу и легли спать. Услышав мерный храп отца, я тихо встал. Взобрался на широкую лавку. Встал на ноги. Голова моя оказалась на уровне карманов отцовского кителя. Отстегнув клапан, засунул руку в карман. Там была довольно толстая пачка бумажных денег. Нащупав одну бумажку, вытащил её. Аккуратно застегнул клапан кармана. Бумажную денежку сунул под подушку. Улегся и… уснул.

Проснулся я утром от громкого разговора. Отец сердито о чем-то спрашивал Алешу. Алеша отрицательно качал головой. Отец поднял Алешину подушку. Положил обратно. Проверил карманы брюк:

— Где двадцать пять рублей?

По тем временам это были большие деньги.

Я мгновенно вспомнил всё, что было вечером. Сев в кровати, я прикрыл подушку моими руками. Поняли кое-что и родители. В итоге под моей подушкой отец нашел смятые двадцать пять рублей.

Отец потом рассказывал, что возможно, пересчитав деньги, он мог подумать, что ошибся в счете. Но я оставил на месте преступления важную неопровержимую улику. Когда я в темноте застегивал карман, к клапану кармана я пристегнул пуговицу обшлага, поднятого моей головой, рукава кителя. Мешая отцу одеть китель, рукав, пристегнутый к клапану кармана, сообщил отцу о ночном злодеянии.

Последовавший разбор полетов имел эффект. Деньги в своей жизни я больше никогда не воровал. Мне было тогда пять лет. Алеше, Ване Горину и Жене Ткачуку было соответственно 13, 11, и 10 лет.

Будучи школьником, я однажды пошел к, жившему напротив Адольфу. На расчерченном куске картона друзья играли в шахматы. Шахматы, оказывается, вырезал из вербы Женя Ткачук. Я потерял покой. Наточив нож, я без конца вырезал шахматы. Но мои шахматы, в отличие от Жениных, все были разного роста. Степень их изящества оставляла желать лучшего. На доске они не стояли, валились в разные стороны. Но я не успокаивался и не унывал. Рогатки и пистолеты я научился вырезать быстро и красиво. Главными в моем творчестве были свистки. Я вырезал их из кленовых и ивовых веток. Свистки мои пользовались большой популярностью. В восторге от нашего свиста пребывали все, кроме взрослых.

Возле одного из строившихся домов я нашел довольно крупный кусок крейды (мела). Вспомнив, увиденный в киножурнале сюжет о работе скульптора, я принес мел домой. Вооружившись ножиком, я сел на крыльцо и стал творить. Мама, увидев вокруг меня слой отходов моего производства, тщательно смела меловую крошку и пыль и окатила крыльцо ведром воды. А меня выдворила творить на улицу, разрешив присесть на краю канавы.

Я старательно вырезал глаза, очертил нос, брови, губы. Но мое творение меня не удовлетворяло. Оно было плоским и напоминало больше наскальный рисунок доисторических предков, нежели скульптуру. За моими творческими потугами меня застиг Женя Ткачук, уже студент Сорокского техникума механизации. Там же в Сороках, в том году заканчивал учебу в медицинском техникуме Алеша. Я гордился, что мой брат будет работать фельдшером, как Дюня.

Понаблюдав за моими муками творчества, Женя молча взял из моих рук мел и нож. У меня захватило дыхание от досады и негодования. Женя почему-то стал беспощадно кромсать мой кусок мела. Осколки уже усеяли землю вокруг, когда я увидел, что мой кусок мела приобрел нос. Затем появились губы, но не такие впалые, как получались у меня, а как настоящие! Потом Женя встал сбоку от меня. Потом снова стал спереди.

Вдруг я увидел, что меловая голова похожа на мою! Точно! Нос, глаза точь-в-точь! Наконец Женя поскреб ножом мою голову выше лба и протянул её мне. Меловый, я был похож на меня, настоящего! Вот только ушей не было. На уши не хватило крейды. Но я был доволен этим обстоятельством. Уши мои доставляли мне массу хлопот. Большие и оттопыренные, они повторялись и на моих фотографиях. Даже родственник Сережа Мищишин нарисовал меня с огромными ушами. У меня надолго портилось настроение после того, как меня фотографировали или, еще хуже, стригли.

Благодарный, я спросил Женю:

— Этому вас в техникуме учат, да?

Женя тщательно вытер белые от мела пальцы листом лопуха и ответил совсем непонятно:

— Этому не учат. — и улыбнулся, непохожей на чью-либо, присущей только ему, редкой, с характерным детским прищуром, своей улыбкой.

Женя ушел до горы. Я оставался в недоумении:

— Если не учат, откуда он знает, как правильно вырезать?

Тем же летом Алеша сдал экзамены и стал фельдшером. Приехав домой, снял рубашку, часы и попросил меня слить ему из кружки. Но вода полилась мимо Алешиной шеи, когда, скосив глаз я увидел на рейке забора его «Победу». Часы Алеша носил уже второй год. Иногда разрешал одеть их на мою руку. А я спал и видел «Победу» моей.

Сейчас часы лежали на рейке забора. Циферблат часов был разрисован. Да еще как! Синее море! Голубое небо! Яркое солнце, желто-зеленый остров! А на острове растет зеленая пальма!

— Ты что! Другие часы купил? — спросил я с тайной надеждой.

— Нет! Это Женя Ткачук расписал. Нравится?