Реквием (СИ) - Единак Евгений Николаевич. Страница 82

Мирон был младшим братом моей бабы Явдохи. На войне он был тяжело ранен в голову. Пуля попала по центру лба на два-три сантиметра выше переносицы, пробив кости. После операций и длительного лечения у Мирона в середине лба осталась глубокая пульсирующая впадина. Ранение оставило Мирону на всю жизнь жестокое заикание. Он надолго, казалось до бесконечности, застревал на первом слоге, мучаясь, не мог перейти к следующему. Наконец слово скороговоркой вырывалось на свободу, но на следующем все начиналось сначала.

Но была в заикании Мирона завораживающая особенность. На свадьбах, крестинах и других сельских торжествах, Мирон пел. В пении его не было и намека за заикание. Песня лилась из Мирона непрерывной лентой. Пел он высоким мальчишеским дискантом. На последнем слоге строки Мирон любил, как говорили, тянуть голос, долго выпевать заключительный аккорд. Лицо его при этом становилось красным, на худой, с пупырчатой кожей, шее вздувались жилы. Казалось, они вот-вот лопнут. Яма на его лбу на глазах мелела и становилась малозаметной. Но как только Мирон переводил дух, жилы на шее исчезали, а дно ямы убегало вглубь головы.

Мирон был женат на Павлине, старшей дочери Кордибановского Юська, отчима моего отца. Они были бездетными. На воспитании у них был взаимный, обоюдный племянник. Звали его Каролем. Фамилию он носил отцовскую. Его отец — младший брат Павлины Лазя (Владимир) Кордибановский умер, когда Кароль был еще маленьким. Мама Кароля — Женя Гудема была младшей сестрой Мирона. Кордибановский Кароль учился в одном классе с Алешей и на правах родственника часто бывал у нас дома.

До войны, рассказывали, Мирон с Павлиной были довольно богаты. Две пары лошадей, телега, бричка, бестарка и арба. Плуги, бороны, сеялки. Большой ручной точильный круг, кузнечный горн. Все это располагалось в длинном сарае, большую часть которой занимала стодола. С организацией колхоза лошади, подводы и весь инвентарь в одночасье стали колхозными. До строительства каменной колхозной конюшни в обширной стодоле Мирона разместилась одна из четырех колхозных конюшен. Сейчас там уже давно живут другие люди. Сохранился, смотрящий на улицу, глубокий обширный сводчатый подвал.

Ниже Мирона жили Мищишины, родственники моего деда Михася. Звали главу семейства, как и деда, Михаськом. Он часто путался, перечисляя своих детей: Ванька, Мишка, Алешка, Сашка, Галька. Галя была младше меня на год. За прилипчивость и вязкость в разговоре, сельчане окрестили Михаська кличкой Глэй (клей). Мне нравилось бывать у них, играть на обширном, покрытом травой, дворе, носиться наперегонки с собаками, которых у Мищишиных всегда было не менее двух..

Саша Мищишин был другом Бори, моего двоюродного и Васи Единака, троюродного брата. Все трое были заядлыми голубятниками. Но настоящим голубятником — фанатом (мы тогда не знали такого слова) был сам хозяин подворья — Глэй. Мне нравилось бывать у них, залезать на обширный чердак, занятый голубями. Мне нравилось всё на том чердаке: от дыр в крыше, покрытой почерневшей дранкой, выломанных, никогда не знавших краски, досок фациата (фассада) до обилия голубей.

Больше всего меня поражало то, что вместе с нами всегда взбирался на чердак, мягко сказать, пожилой Глэй. Он принимал самое активное участие в спорах, оценке качества голубей, их стоимости, возрасте птенцов. А мои родители до шестого класса всячески сопротивлялись моему увлечению голубями! Я завидовал Саше. Мой отец часто сокрушался:

— Смотри! Два хозяина на все село! Глэй и мой Женик! Интересуются только псами и голубями!

Мне становилось обидно за Глэя, за себя, за собак и голубей.

Ниже к долине и ближе к мосту в небольшой приземистой хате жили Поверги. Сам хозяин, Поверга Павел Данилович пустил корни в Елизаветовке позже других переселенцев с Подолья. Его отец Поверга Данила приехал в Каетановку из Яскоруни. Трудно сказать, что заставило Данилу поменять Подолье на Бессарабию. Его старший брат был довольно богатым человеком не только в Яскоруни. Имел около сотни десятин земли, был соучредителем земельного банка в Каменец-Подольске. Женился Павел Данилович на Анне, дочери Александра Турека из Летавы.

В Отечественную войну Павел Данилович был направлен на фронт. Дважды был тяжело ранен. В живот и грудь. В госпитале удалили часть кишечника. При повторном ранении в результате тяжелой операции на грудной клетке лишился четырех ребер. Вернувшись, всю жизнь оставался скромным и незаметным, но часто незаменимым. До глубокой старости работал в колхозе ездовым.

Дом Поверги, казалось, постоянно был в тени окружающих его вишен и мелких слив. У самого забора росли высокие пирамидальные тополя. Со стороны улицы низкорослые седые ивы полоскали в речушке свои желтые нити-ветки. Небольшой косогор двора выходил прямо на Марков мост. Самым младшим в семье Поверг был Боря, друживший с Алешей, моим старшим братом. Боря всю жизнь бредил морем. Во время призыва в армию Боря неоднократно просился в моряки. Но военком, ссылаясь на какие-то статьи, послал служить Борю в стрелковые части, в пехоту, куда-то в Зауралье.

Уже в армии Боря, являясь образцовым солдатом, продолжал бомбардировать вышестоящие инстанции письмами с просьбой о переводе его в морфлот. После демобилизации, пробыв несколько месяцев дома, Боря уехал в Североморск. Стал старшиной-сверхсрочником. В село, насколько я помню, Боря Поверга больше не возвращался.

В глубине усадьбы на пригорке стоял дом-сарай Турик Анастасии Александровны, Бориной бабушки. Чуть ниже в сорок седьмом был построен дом Папуши Леонтия, мужа младшей дочери бабы Анастасии Турик — Веры Александровны. Их старший сын Саша Папуша был на год младше моего брата Алеши, а младший Валик — на год младше меня.

Ниже усадьбы Поверги расположился широкий болотистый двор братьев Мищишиных, племянников деда Михася. На всю жизнь в память врезался младший, Мишка. По рассказам родителей в школе он был самым способным, особенно в математике. Говорили, что все действия с большими числами Мишка производил в уме. Обладая великолепной памятью, мог пересказать наизусть целые книги.

В юношеском возрасте был зверски избит жандармом, после чего частично лишился рассудка. В отличие от своего тезки, Мишки, бывшего ярким гостем на всех свадьбах, крестинах, похоронах и проводзенях в армию, Мишка Регорчишин (Григорьевич) был тихим, незаметным. На свадьбах и других сельских торжествах он скромно стоял в сторонке. Чуть шевеля губами, он что-то рассказывал самому себе.

Проходя по селу, Мишка здоровался первым со всеми, включая маленьких детей. Иногда, чаще с одинокими встречными, тихо разговаривал. Он никогда не задавал вопросов. Просто останавливался и начинал тихо вещать. Чаще всего было невозможно уловить саму нить Мишкиного монолога, его смысл. Мишка не пил, не курил, никогда не сквернословил. Никто не слышал от него бранного слова. Мишка был необычайно миролюбив.

В селе честность его была притчей во языцех. Денег старался не занимать, но если случалось, то отдавал точно в срок. При этом шел в сельский магазин и просил поменять ему деньги так, чтобы долг вернуть такими же купюрами, какими брал. За обмен всегда пытался предложить рубль.

Однажды Иван Климов «Кабрекало», один из маминых двоюродных братьев, прошел мимо нашего двора с визжащим в мешке поросенком.

— Откуда несешь поросенка, Ванька? — спросила мама.

Накануне родители обсуждали необходимость приобретения поросенка.

— Мишка Регорчишин продает. Поросята красивые, почти подсвинки. Недорого. Еще семь штук осталось.

С мешком под мышкой отец поспешил на долину. Уже начинало смеркаться, когда возле наших ворот остановилась тарахтевшая бестарка. Отец с трудом снял с повозки мешок с двумя поросятами.

— Ты что, двоих купил? — спросила мама.

— У нас давно таких красивых поросят не было. Отдает их Мишка недорого, почти даром. Когда я выбрал поросенка, спросил его:

— Сколько стоит вот тот, который крупнее?