Смерть считать недействительной (Сборник) - Бершадский Рудольф Юльевич. Страница 2

По рядам прошел веселый смешок:

— Лекарь-то у нас силен! Убедительный агитатор!

А фельдшер изо дня в день продолжал двигаться впереди роты — в разведке. И когда его спрашивали, зачем он так рискует собой, неизменно отвечал:

— А кто на войне не рискует? Она потому и война. Но, продвигаясь сейчас впереди даже не со своим подразделением, я, видите ли, принесу больше пользы: могу вовремя помочь раненому, а если противник отравил продукты, могу распознать их. Ну, заодно, если понадобится, насчет мин похлопочу. — Как все молодые специалисты, он любил выражаться обстоятельно. Степенность речи казалась ему важнейшим признаком солидности.

В одном местечке ему удалось задержать шпиона. Шпион прикинулся миролюбивым стариком, который ничего не знает и не понимает. Бучилов, поймав его на нескольких путаных ответах, решил, что оставлять старика на насиженном месте небезопасно. Но так как сам он был занят перевязками, то поручил конвоирование старика легкораненым, которые и доставили задержанного куда следует. Так сказать, по пути. Допрос подтвердил, что старик много раз помогал своему сыну переходить советскую границу (еще со времен гражданской войны), снабжал его одеждой, пищей, принимал от него донесения.

— Всё профилактикой занимаетесь, товарищ старший военфельдшер? — шутили в роте.

— А как же? Знаете, сколько такой микроб способен вреда натворить? Ого-го!

Когда я познакомился с Бучиловым, мне бросилась в глаза его каска. Она была нещадно помята.

— Да, — согласился Бучилов, — вы правы, вид у нее не с иголочки. А если бы вы знали еще, как у меня разболелась голова после того, как по этому чепчику садануло в последний раз…

Бучилов не расставался с каской, как с боевым трофеем. Она вся была во вмятинах. Хотя подразделение Бучилова не участвовало в последних боях, но фельдшер все равно рыскал по полю боя и здесь же, на месте, оказывал людям первую помощь. А кроме того, многих перевязанных самолично вынес из-под обстрела и сдал в надежные руки санитаров с носилками.

В конце концов его контузило самого.

— Ну, — рассказал он мне, — тут я подумал: всё, отвоевался ты, фельдшер!.. Однако услыхал в нескольких метрах от себя разрыв снаряда, а затем — стон. Собрал силы, сколько их осталось, напрягся, пополз… Что поделаешь, если выбрал профессию медика!

Мы беседовали с ним близ передовых. Как раз в этот момент мимо нас пронесли тяжело раненного танкиста. Бучилов сорвался с места, на бегу расстегивая свою санитарную сумку.

— Куда вы его дальше?! — накинулся он на санитаров. — Разве не видите, что фельдшер здесь?

Так и не удалось мне тогда закончить беседу с ним. За одним раненым последовал второй, третий, и, наконец, убедившись, что мне не дождаться перерыва в сегодняшнем рабочем дне фронтового медика, я ушел в поисках другого материала на передний край. Что поделаешь, — корреспонденту трудно на передовых позициях предугадать, когда и чем закончится его беседа с кем-нибудь. Тоже ведь профессия такая…

18/XII 1941 г. Ленинград.

…Пересматривая сейчас свой финский фронтовой блокнот, я перечитал в нем запись, озаглавленную «Военфельдшер Бучилов», и так живо встали передо мной и он сам, и обстановка, в которой я производил эту запись… Как будто это было вчера! А между тем прошло уже два года. И каких! Да, день в день два года: восемнадцатого декабря 1939 года, на Карельском перешейке, северо-западнее деревни Бобошино. Вот и отметка на старой карте у меня проставлена и написано: «Бучилов». А карта, к сожалению, не устарела. Опять приходится нам воевать, в том числе и на Карельском перешейке. Когда нас избавят от войн?! Мы же ничего не хотим так, как жить со всеми в мире! Впрочем, на войне об этом, пожалуй, не стоит думать… Хорошо, вернусь к Бучилову.

Итак, когда меня с ним познакомили, мы пристроились, помню, на пнях в лесу близ шоссе. Метрах в четырехстах впереди находился передний край обороны противника, и мины, летевшие через наши головы, часто заставляли нас отрываться от беседы и валиться в снег. Словно это от чего-нибудь спасло бы, если бы мина опустилась на нас!

С первого же момента знакомства мое любопытство возбудила бородка Бучилова — настолько она казалась ненатуральной и как бы пририсованной к его молодому молочно-розовому лицу. Так озорники-школяры награждают девушек на картинках в книжках усами, а бабушек со спицами в руках — трубками в зубах, с клубами дыма. Но было невежливо ни с того ни с сего вдруг спросить военфельдшера:

— Слушайте, а почему у вас борода?

И тем не менее я не удержался от этого вопроса. Правда, я задал его так, чтобы к слову пришлось, вроде бы невзначай:

— Наверно, трудно, товарищ старший военфельдшер, с бритьем в полевых условиях? Вы только тут бородку отпустили или постоянно ее носите?

Бучилов несколько замялся:

— Да, тут отпустил. Но не из-за того, что трудно бриться, как вы подумали, а по более значительным соображениям. Понимаете ли, когда над раненым склоняется врач с бородой, раненому становится легче — он верит, что обязательно все будет в порядке…

Он с живым интересом ждал, согласен ли я с ним. Но я рассмеялся. Кругленький, румяный, совсем молоденький студентик, отращивающий бородку явно ради солидности, — кого она обманет!

Конечно, меня следует выругать, что я рассмеялся ему в лицо. Но ведь корреспондент тоже живой человек: легко ли ему скрывать свои эмоции непременно до тех пор, пока он не сядет наконец писать статью?

Бучилов обиделся:

— Если вас не устраивают мои объяснения, то — вот: ношу ее просто потому, что хочу! Надеюсь, это никому не мешает с точки зрения военной прессы?

Но мы не рассорились. Мы по-хорошему пожали друг другу руки на прощание, и Бучилов даже попросил меня — если не трудно, — когда я вернусь в Ленинград, позвонить его жене и передать привет (он тут же набросал ей несколько строк на листке из моего блокнота).

— Но вы не рассказывайте ей, что я большей частью на передовых. Она ведь думает — медик далеко от фронта. Ну так вы и скажите ей, что я где-нибудь в тылу — в дивизионном госпитале, что ли.

Я обещал выполнить все в точности и немедленно по приезде в Ленинград позвонил по указанному телефону. Буквально минут через двадцать за письмом и приветом от Бучилова явилась целая делегация: жена Бучи-лова, его сестра, еще кто-то. Бучилова, видно, в семье крепко любили.

Они жадно прочли его письмецо, а потом засыпали меня вопросами: где он и не холодно ли ему? («Вы не заметили случайно: Толя носит варежки — такие серые, с красной вышивкой крестиком?» — это жена.) И не опасно ли там, где он?

Хотя это было всего два года назад, но реального представления о войне у мирных ленинградских женщин не было никакого. Даже трудно вообразить себе сегодня, как мы были психологически не подготовлены к войне, как народ в массе совершенно не представлял себе, какой она выглядит в действительности. Пели: «Любимый город может спать спокойно…» — и верили этому!

Родные Бучилова непременно хотели выспросить у меня то, о чем сам он не желал им писать.

Но я поспешил их уверить, что ему совсем не холодно, что варежки он, конечно, носит, и именно эти самые: «Как же, как же, — врал я, — помню: красная вышивка крестиком. Точно!» Убеждал их, что он почти не выходит из барской усадьбы, где расположен их госпиталь: «Знаете, только погулять в парке или размяться на лыжах. Это очень приятно в солнечный денек… А парк там замечательный — с беседками, с аллейками, — ну прямо дом отдыха!..»

А перед глазами стоял искореженный взрывами лес, в котором мы с Бучиловым беседовали, и его красные негнущиеся пальцы.

Ему было трудно вывести на морозе даже те коротенькие десять строк привета, что я привез, а как он делал перевязки, это и вовсе оставалось для меня загадочным.

Но родные Бучилова поверили мне! Им так хотелось, чтобы на войне все было мирно и спокойно!

— А как он выглядит? Все же похудел немного?