Смерть считать недействительной (Сборник) - Бершадский Рудольф Юльевич. Страница 24

Пашинин спросил, как дела с боеприпасами, но так взволнованно, что Хайбуллин удивился: все время до этого командир, несмотря на раны, держался бодро. Однако Хайбуллин ответил, не подав виду, что удивлен. Цифры были тревожные. Но, услыхав их, Пашинин неожиданно успокоился:

— Хватит! — произнес он уверенно: — Видишь: наши уже на подходе. Вот — двадцать партизан ползут.

Впервые за время осады Хайбуллину стало по-настоящему страшно, особенно когда он, невольно подчинившись уверенному тону Пашинина, посмотрел в ту сторону, куда указывал слепой, и понял, что он на мгновение поверил старшему лейтенанту…

А Пашинин продолжал приказывать:

— Прикройте их отсечным огнем, чтобы немцы не могли ударить им в спину! Понятно?

Хайбуллин спешно спустился к Митрофанову под танк — доложить, что командир потерял рассудок. Но Митрофанов — и это увидели все — не нашел, что ответить Хайбуллину. На секунду установилось полное молчание, а затем каждый снова принялся за свое дело. Так, словно и не прерывал его.

Хайбуллин полез в карман за курительной бумажкой. Случайно под руку попалось неоконченное письмо — неудачный ответ. Он аккуратно сложил его и порвал. Раз, второй.

И тогда Митрофанов вдруг свирепо закричал:

— Безобразие, товарищ механик-водитель! Заросли, как Мельник из оперы «Русалка», и смеете являться в таком виде на глаза командиру! Кто вам разрешил бороду отпускать?! А вы, Бовт, почему молчите? Фамилия украинская — должны петь! Сейчас же! Ну!

Через десять минут экипаж уже закончил бритье, и из-под днища танка потекла по направлению к вражеским дзотам легкая задушевная песня. Бовту захотелось спеть песню тихую, ласковую — пусть не думают вражины, что одолели советских танкистов!

плыло над разоренной деревней.

Фашисты застрочили по машине так яростно, как ни разу раньше. Но тем громче неслась песня. А когда кончили эту, затянули другую. Если бы не Пашинин, который попросил, чтобы перестали (пение почему-то усиливало боли и голове), ни за что бы не бросили!

И все-таки развязка наступила. Она наступила ночью.

Гитлеровцы на этот раз не ознаменовали наступление темноты ракетами. Наоборот, под ее прикрытием они подтянули противотанковую пушку. А затем сразу со всех сторон над КВ взлетели белые ракеты на парашютах и осветили его, как на киносъемках.

Весь экипаж, кроме Пашинина, находился в это время в окопе.

Противотанковая пушка выстрелила в упор. Снаряд пробил башню, танк загорелся. В окоп потекло пылающее горючее. Правда, его было немного. Митрофанов и Бовт принялись бить по расчету пушки, но это уже не меняло положения.

В танке что-то срывалось с мест, перекатывалось, грохотало. Чуть слышным из-за этого шума показался звук одиночного выстрела из нагана, донесшийся сверху. Однако Митрофанов, как уколотый, встрепенулся от этого звука и увидел, что и Бовт как будто продолжает ловить эхо негромкого выстрела…

В этот момент Бовта чем-то стукнуло по голове и он свалился. Потом ему туманно, как в бреду, чудилось, что близ танка рвутся гранаты, просовываются под днище вороненые дула «шмайсеров» и стреляют… А когда прекратили стрелять, стало невероятно трудно дышать…

Когда Бовт очнулся, танк над ним еще горел. Три его товарища лежали на дне окопа. Он поочередно дотянулся рукой до каждого. Все трое уже похолодела… На груди его лежали тяжелые ноги одного из них — чьи, он не разобрал. Он еле высвободился из-под них и полез наверх. Когда выбрался наружу, подумал, что следовало бы вынуть документы товарищей из карманов. Но возвращаться уже недостало сил.

Гитлеровцев вокруг почему-то не было. Сначала он удивился: почему? А потом понял: должно быть, решили, что с экипажем и так все кончено.

Бовт приполз к нашему переднему краю, когда было уже совсем светло. Он рассказал историю осады подробно и обстоятельно — он даже отказался пойти на медпункт, прежде чем не отчитается перед нами во всех деталях. И только когда он кончил, стало видно, чего ему это стоит и какую сверхчеловеческую усталость он сумел преодолеть.

— Вы еще, товарищ капитан, данные запишите, — обратился он к командиру роты Белову. — Данные у нашего экипажа до гибели такие были: уничтожили десять дзотов, восемь орудий, одну минометную батарею, девять пулеметов, свыше роты живой силы фашистов. Записали?

— Пишу, — сказал Белов.

Бовт внимательно смотрел на записную книжку Белова. Затем тихо, словно отвечая самому себе на какую-то навязчивую мысль, произнес:

— Ну точно, как у старшего лейтенанта Митрофанова, у вас блокнот. До того похож — прямо кажется: опять в него сам Митрофанов пишет…

Белов не удивился: конечно, у Митрофанова была такая же блоккнижка— обычная блоккнижка командира нашей армии, которой и он пользовался.

А на другой день мы услышали переданные Бовтом цифры снова — в сводке Совинформбюро. Дела митрофановского экипажа продолжали жить.

Под Ржевом. 1942

Знакомство с Черновым

Проселок уже плыл — наступила распутица. Снег почти весь стаял. Полозья саней настигали его только, когда мы с залитого солнцем поля ныряли в сырую тень перелесков. Кобыле, везшей нас, было нелегко. Ездовой Кузнецов, молодой парень, часто соскакивал на землю и притворно строго кричал на нее:

— Ну, ты, лодырь! Н-но!

Но она понимала, что ругать ее не за что, и не обращала на понукание ни малейшего внимания. Лишь иногда, по собственному хотению, резко вскидывала голову и сердито шлепала копытами в вязкую грязь. Впрочем, резвость ее от этого не возрастала.

Мы тащились по проселку часа три, а еще не перемолвились с Кузнецовым ни словечком. Наконец поднялись на пригорок, с которого завиднелся веселый хуторок: все дома в нем были целы. Давно не видал я такой картины на нашем фронте!

Кузнецов ткнул вперед кнутовищем:

— Вот тут и помещается наш комиссар.

— Хорошо, — откликнулся я. — Интересно с ним познакомиться.

Кузнецов посмотрел на меня подозрительно, словно в штабе дивизии, куда его прислали за мной из полка, к нему вместо корреспондента фронтовой газеты посадили неизвестно кого — может быть, шпиона, — и даже как-то неопределенно крутанул головой.

— А вы, выходит, нашего комиссара товарища Чернова не знаете?

— Не знаю, товарищ Кузнецов. А что? Разве он у вас особенный?

— Да нет, чего особенного… Человек как человек… — На всякий случай Кузнецов, видимо, решил держать язык за зубами.

Спохватившись, что кобыла, воспользовавшись нашей беседой, остановилась, он стегнул ее по крупу. На сей раз понукание почему-то подействовало. Побежали мимо осинки, березки. Верхушки многих из них были сбиты и расщеплены, ветви покалечены, стволы изуродованы уже успевшими заржаветь осколками, торчавшими наружу, большинство деревьев дрогло с ободранной корой, будто с них заживо содрали кожу. Мы приближались к рубежу, на котором закончилось наше зимнее наступление. Полк Чернова так и стоял с тех пор на этом рубеже.

— Что вы замолчали, товарищ Кузнецов? — попытался я все же выжать из ездового — что-нибудь о Чернове. — Вы подполковника знаете, рассказали б о нем…

— О таком человеке «что-нибудь» не годится, — возразил Кузнецов. — Да сразу и не вспомнишь. Комиссар — наш товарищ Чернов, вот! — И очень обрадовался, что нашел столь исчерпывающее определение для характеристики политработника.

Когда мы добрались до командного пункта полка на хуторе, Чернова там не оказалось. Он еще с утра ушел в тыл, к прибывшему в полк пополнению, а оттуда — предупредил заранее — отправится на передний край.

Он вернулся на КП лишь к вечеру. С улицы донесся бравурный свист: «Тореадор, смелее в бой!» — затем раздались легкие, быстрые, через две ступеньки, шаги по высокой лестнице крыльца, и дверь растворилась. Через порог, чуть пригнувшись, чтобы не стукнуться о притолоку, вошел стройный, молодцеватый мужчина лет тридцати двух — тридцати трех, с красиво посаженной головой, с живым энергичным лицом. Черные, мягкие, не желавшие закручиваться кверху усы тем не менее придавали лицу выражение решительности, а глаза смотрели так открыто, что невольно располагали к их обладателю.