Дань кровью (Роман) - Юнак Виктор. Страница 63

— Это тебя мать выродком родила. А мой сын родился человеком, — гордо подняв голову, бросила в лицо кмету девушка.

Тот завизжал от гнева.

— На костер ее! А до ее выродка потом доберемся!

Схватив Зорицу за обе руки, ее потащили к месту казни, где уже лежал заранее приготовленный сухой хворост, способный вспыхнуть от малейшей искры. Несколько в стороне были положены стволы деревьев, разрубленные на несколько частей. В землю был вбит деревянный столб и к нему пристроено небольшое возвышение. Тут же ударили в барабаны, затрубили в большие турьи рога. Зорица, уже простившаяся с жизнью, равнодушно шла к месту своей последней остановки на этом свете. Однако, увидев перед собой столб, приготовленный для нее, она вздрогнула и остановилась.

— Иди, иди! — грубо толкнул ее в спину Миливое.

Толчок был сильным и неожиданным. Зорица упала. Вставать ей не хотелось. Пусть бьют. Все равно умирать. Мир для нее провалился в бездну. Она ничего не видела и не слышала. Открыла глаза лишь тогда, когда почувствовала себя в чьих-то нежных объятиях. Это был Андрия. Кмет разрешил ему проститься с дочерью. Драгана же так и осталась рыдать на площади у церкви.

— Батюшка, — бледные, обескровленные губы Зорицы с трудом шевелились.

— Зорка моя ясная! — Отец обхватил ее своими большими руками и горячо-горячо целовал.

— Батюшка! — Зорка вдруг очнулась, боясь, что может не успеть сказать самого главного. — Гргур отнес малыша в катун к деду Йовану… Это Милков прадед… Найдите его там… и прощайте…

Больше Зорица ничего сказать не могла. Спазм перехватил ей горло. Она заплакала, но тут же вырвалась из объятий отца и встала. Поняв ее движение, к ней подошел Миливое, крепко, до боли, сжал ее руку и подвел к столбу. Тотчас же добровольные помощники привязали ее к нему веревкой. Миливое подали факел. Помощники разложили дрова и хворост вокруг привязанной Зорицы и отошли на безопасное расстояние. Но едва кмет приблизился к хворосту с факелом, раздался из толпы истошный женский крик:

— Стойте! А как же без попа-то, без креста? Чай, не нехристь она какая. Без Бога-то умирать негоже.

— Не нужен мне крест, — спокойно ответствовала Зорица. — И Бог ваш мне не нужен. Такой Бог, как этот.

Тут же толпа заревела:

— Это богохульство! Она еретичка!

— Правду, видать, говорил старик богомил, что существует два творца — Бог, который печется лишь о праведном мире, про который попы нам трижды в день поют, и дьявол, вершащий все дела на земле.

— Замолчи! — крикнул кмет, замахнувшись факелом.

— И еще говорил богомил, — продолжала Зорица, — что дьявол построил мир по своей злой задумке — на шею бедняка себра посадил богатого властелина и заставил этого себра пинать ногами с дороги своего собрата влаха-пастуха, разжигая между ними ненависть, чтобы властела могла прочно сидеть на шее себра…

Стефан Орбелич побледнел и хотел было уже вмешаться, но его опередил завизжавший от стремления выслужиться Гавро.

— Что ты медлишь, кмет! — Он выхватил из рук кмета факел и бросил его на хворост.

Пламя вспыхнуло мгновенно. Толпа охнула и отступила. Вот уже огромный и ненасытный огненный дракон лизнул нежную девичью кожу.

— Я иду к тебе, Милко-о! — от этого предсмертного крика, казалось, содрогнулась гора за селом, и эхо донесло его до влашьего катуна. Воцарилась мертвенная тишина, прерываемая лишь сухим потрескиванием горящих сучьев.

Когда-то огонь был высшим благом для человека. Подобно солнцу, пробуждающему от зимней спячки окоченевшую природу и вдыхающему в застывшие легкие земли живительное тепло, огонь вдохнул в человека жизнь, оберегал его от холода и назойливых врагов, отгонял злых духов и разогревал пищу. Огонь был чем-то святым, неприкосновенным, подобным кормящей матери. Но человек рос, времена менялись. И теперь человек не боится потерять огонь, он вырос и материнская грудь ему больше не нужна. Он научился добывать огонь разными способами и из материнского молока превратил его в ядовитую смесь, из орудия жизни превратил в орудие смерти, из друга сделал врага. Так было и будет всегда! Если человек не научится обуздывать себя, он, движимый дурными порывами, будет превращать свои благие мысли в черные замыслы, от которых потом сам же и ужаснется.

Отпустив Зорицу, Гргур задумался: идти ему в катун или нет? Он уже полюбил этого малыша, своего племянника. У него-то две дочки. Нет, никому и ни за что он не отдаст Милко. Он возьмет его себе и подарит ему все свои родительские чувства, так же, как и Милица. Он в этом не сомневался. И еще он подсознательно понимал, что, приняв жертву от Зорицы (а это он, увы, предотвратить не в силах), сельчане успокоятся и оставят невинного младенца в покое. Не изверги же! Да и дальше им все равно жить вместе. Чай, не среди язычников или магометан он живет. А в Милко душа тоже христианская.

С этими нелегкими думами и побрел Гргур домой, нежно прижимая к груди теплый спящий комочек.

Князь Лазарь постепенно осваивал свое положение «благоверного и самодержавного господина» земли Сербской. Практически все великаши, не говоря уже о властеле, признали его верховную власть, видя в нем человека, действительно могущего объединить силы раздробленной страны и дать отпор завоевательским притязаниям османов. И лишь некоторые еще противились этому усилению, желая проводить свою самостоятельную политику. В их числе были Никола Зоич и Новак Белоцрквич, а также небезызвестные задиры братья Растислаличи и наследник старшего брата Радич Бранкович. Но, выступая порознь, они не представляли для Лазаря грозной силы, а объединиться они либо не догадались, либо не пожелали.

И князь Лазарь начал готовиться к походу на непокорных. Однако лазутчики из Венгрии доложили, что Людовик I, недовольный последними событиями в Сербии, начал собирать войско. Правда, было неясно, против кого готовился поход: то ли против непослушных Растислаличей, то ли против непомерно усиливающегося и все более независимого в своих поступках (в том числе и в отношении самой Венгрии) князя Лазаря. Узнав об этом, князь решил упредить Людовика и летом 1378 года направил к нему свое посольство.

Неизвестно, чем руководствовался Людовик, но в данном случае он поступил с Растислаличами так же, как когда-то с жупаном Николой Алтомановичем, — отдал их на «съедение» князю Лазарю, хотя именно Растислаличам он был обязан своим суверенством над Боснией и Сербией. Может быть, он все еще был уверен в том, что сможет, если захочет, в любой момент сокрушить сербского великаша? А может быть, и наоборот, понимал, что последний ему уже не по зубам и при случае, если даже он и не позволит Лазарю, тот все равно нападет на Браничево?

Как бы то ни было, но в 1379 году князь Лазарь наголову разгромил войско Радича Бранковича и занял его города Браничево и Кучево, а также вторгся, словно подтверждая второе предположение, в Мачву, где властвовал королевский палатин жупан Никола Гара. Тут же, на волне успеха, он покорил и Николу Зоича с Новаком Белоцрквичем, захватив, естественно, и их города — Звижду, Пеку, Битву. А если прибавить сюда Ниш, Ужице, Крушевац и богатейшие рудниковые и торговые центры Ново Брдо и Рудник, то к началу восьмидесятых годов под властью князя Лазаря находилась уже четвертая часть бывшей Душановой Сербской империи.

Но Лазарь понимал, что для полного укрепления своего господства этого конечно же мало. В Сербии у него были только три настоящих союзника — племянники, братья Мусичи, и зять, Вук Бранкович, который хоть и ковал свои деньги, но рядом со своим профилем на монетах помещал и лик его, князя Лазаря. И вот спустя многие годы после женитьбы Вука на его старшей дочери Маре, уже успевшей родить сыновей Джюрджа и Гргура, князь Лазарь решил выдать замуж чуть ли не одновременно всех своих остальных дочерей (кроме младшей, Оливеры, попавшей впоследствии в гарем турецкого султана).

Однако убить одновременно двух зайцев Лазарю не удалось. Вук Бранкович не смог понять смысла в породнении князя с его заклятым врагом Балшичем, и какой-то холодок повеял в отношении Бука к своему тестю, имевший роковые последствия. И с монет, чеканенных Буком Бранковичем, исчез лик князя.