Невеста Перуна (СИ) - Ладица Наталья. Страница 11

- Ладно ли в землях новгородских? - задал вопрос князь, будто бросая первый, пробный камушек.

- Всё ладно, хвала Богам, - всё более настораживаясь, ответил боярин.

Вновь пенный напиток наполнил чарки. На этот раз выпили молча.

- И не надоело тебе, славный боярин, внук самого Буривого, под началом пришлого князя служить?

Вадим усмехнулся. Да, нечто такое он и ожидал от Аскольда и даже успел приготовить достойный ответ. Но уста, помимо воли, произнесли то, что велела душа:

- А самому не надоело ещё под молодшим братом ходить?

Сказал - и тут же прикусил ставший излишне самостоятельным язык. Сам себе дивился Вадим - давно уж не рёк он столь откровенно. Аскольд вдруг лениво усмехнулся. Так, будто знал больше, чем его собеседник мог себе представить.

- А с чего ты взял, будто это я под ним хожу, а не он подо мной. Дир - не князь, личина князя. Так, болван стоеросовый. Нет, боярин, истинный хозяин здесь - я. Но речь не обо мне. Я-то лучше в тени своего державного братца постою да на людей погляжу. А вот ты... Само имя твоё пророчит тебе быть князем[2].

Вадим весело расхохотался:

- Нет, князь Аскольд, позволь уж мне быть хозяином лишь в своей вотчине. Ты меня по себе судишь, и в том беда твоя. Того не поймёшь, что не надобен мне княжеский стол, не под то я Богами заточен. Да и волю прежнего князя, Гостомысла, чту свято.

Сказал - и осёкся, будто весь воздух из тела разом вышел: те самые бесовские глаза-дыры снова внимательно изучают его. Взгляд скользнул по переносице к губам, подбородку, шее - туда, где под кожей часто-часто бьётся живчик. Вернулся к глазам.

- Но ведь есть нечто, принадлежащее князю Рюрику, что ты считаешь своим, - голос Аскольда прошелестел будто издалека. - Что же это?

Вадим отчаянно боролся с самим собой. Смолчать было выше его сил, но и открыться - немыслимо. Боярин тщательно скрывал ото всех то, что нынче его принуждали сказать, как самую страшную, постыдную тайну, и в то же время восторженно лелеял, как счастливое воспоминание, как восторженную мечту.

- Ну? - слегка повысил голос князь.

- Жену князя.

Твёрдая, но осторожная рука тронула плечо Вадима. Боярин вскочил, с трудом ловя собственный крик. У ложа стоял тот самый отрок, что провожал его в покои князя Аскольда.

- Почивал, боярин? - тщательно пряча усмешку, спросил парень.

- Почивал?

Вадим огляделся. Та самая ложница, где его поселили нынче. Аскольд... Не уж то приснилось? Отрок терпеливо ждал, пока боярин отойдёт ото сна, и вдруг, отчего-то смутившись, пробормотал:

- Князь Дир зовёт на пир. Лишь тебя, боярин, дожидаются.

И вновь они шагают по коридорам княжеских палат, вновь широкая спина всё того же отрока указывает путь. Нет, шли они совсем не там, где давеча, но Вадима так и подмывало окликнуть  парня, спросить... О чём? Приходил ли он за ним в ложницу? Отводил ли к Аскольду? Да тот лишь умалишённым сочтёт боярина, а послы таковыми быть не должны. Вадим промолчал.

Гул множества голосов оповестил, что конец пути близок. Вот, наконец, и трапезная. Тряхнув золотыми кудрями и расправив без того широкие плечи, боярин вошёл, заложив пальцы за узорный пояс. Князь Дир широко улыбнулся, кивнул на свободное место ошую себя - одёсную уже восседал гордый, как всегда чуть надменный Аскольд. Вадим впился взглядом в его лицо, ища ответ на свой незаданный вопрос: что это было? Явь? Сон? Морок? Молодший князь прищурился и гневно поджал губы: невежливо столь нагло и открыто пялиться гостю на хозяина. Громко поприветствовав обоих князей, боярин уселся на предложенное ему место.

Славный был пир! Как Аскольд слыл сребролюбивым и скупым, так его брат Дир - хлебосольным и щедрым. Столы ломились от разнообразных блюд, широкой рекой лились квас, медовуха, пиво, даже чарку терпкого царьградского вина получил Вадим из княжеских рук. Без счёта кричали здравницы князьям киевским и князю новгородскому. Скоморохи веселили люд честной задорной пляской, громкой музыкой да частушками. После гусляры-песельники выводили густыми голосами волнующие напевы. Специально обученные девушки-рабыни из далёких стран танцевали невероятно чувственные, знойные танцы. Последнего развлечения боярин, правда, не одобрял. Ему гораздо больше нравились весёлые танцы свободных дев, танцующих не по принуждению, а по воле души, но его никто не спросил. Не дело это - указывать хозяину, чем гостей развлекать. И потом - другим, кажется, нравится.

Ласково глядя в глаза боярину, князь Дир живо интересовался здоровьем князя Рюрика, молодой княгини, их дочери, пасынка Аскольда, некоторых других знакомцев. Князь Аскольд - не то. Он сидел мрачнее мрачного, смурнее смурного, в разговоры не вступал, пил не хмелея и будто вовсе не одобрял общего веселья. Несколько раз его глаза цвета преисподней выуживали взгляд Вадима, но тот каждый раз трусливо отворачивался. Да и кто, скажите на милость, сохранил бы присутствие духа под таким-то взглядом?

Вскоре боярин заметил, что как-то слишком быстро хмель окутывает его своими липкими, сладостными сетями. В другой раз это открытие заставило бы его остановиться, но сейчас... Сейчас Вадим вдруг почувствовал себя необычайно хорошо. В тень отошли все горести, беды, печали. Изморозью беспамятства подёрнулись воспоминания о счастливом сопернике, о полюбившей другого возлюбленной, обо всех невзгодах - больших и маленьких - разом. Захотелось плясать, петь, смеяться от души, без оглядки - как в детстве. Даже князь Аскольд, кажись, повеселел, на него глядючи.

В общем, к самому концу пира боярин был бессовестно пьян. Разум, время от времени выныривающий из глубокой, зловонной ямы опьянения, приходил в ужас от речей и действий своего хозяина. Вот только жестокий (или всё-таки милостивый?) хмель утягивал тот разум всё глубже и глубже, в самое беспамятство. Вадим плохо помнил, когда и как покинул княжескую трапезную. Остались лишь смутные воспоминания о том, как два отрока тащили его по коридорам, как гулко отдавались в ушах их шаги, как заплетались, не желая никуда идти, его собственные ноги. Почти без скрипа отворилась дверь, и грузное тело упало, наконец, на жёсткую лавку. Ещё до того, как отроки покинули ложницу, богатырский храп возвестил, что боярин без боя сдался в руки сна - младшего брата самой смерти.

Клочья серого тумана, смердящего тленом и дымом погребального костра, клубились вокруг боярина. Они настырно лезли в рот, нос, глаза, уши - горькие на вкус, мерзкие на запах, мрачные на вид. В тумане слушались голоса - то страстные, то грубые, то визгливые, то нежные. Или  вдруг всё прерывалось издевательским смехом или стоном, полным немыслимой боли, или отчаянным криком. То вдруг туман принимался бесстыдно ласкать его, но стоило лишь Вадиму отмахнуться от его липких щупалец, как они жёстко оплетал руки-ноги, не позволяя пошевелиться. Дышать было тяжело и неприятно.  Вадим начал задыхаться, и туман, будто обрадовавшись, крепко спеленал его, заперев остатки воздуха в лёгких. Холодный, липкий пот ужаса выступил на лице боярина, он забился в связывающих его путах и... проснулся.

Стояла глубокая ночь. Любопытный месяц осторожно подглядывал в распахнутое настежь окно. Голова гудит, как чугунный колокол, но, что удивительно, других признаков тяжкого похмелья нет. Вадим огляделся, силясь понять, где же нынче довелось ночевать, и замер в недоумении. Это же покои Аскольда! Точно такие, как он помнил в своём сне. Вон, даже остатки их трапезы по-прежнему стоят на столе. Ой-ли, сон ли то был?

Еле слышный шорох заставил боярина вздрогнуть... Нет, буквально подскочить от неожиданности, стремительно обернуться... На соседней лавке, в самом тёмном углу сидел НЕКТО. Вадим замер, вглядываясь в темноту и, конечно, не узнавая того, кого его глаза различали только как большое чёрное пятно. Полно, да человек ли это? Может, дух нечистый? Вдруг послышался хрипловатый смех:

- Да, боярин, а ты, оказывается, горазд пить.

У Вадима отлегло от сердца. Князь Аскольд. Впрочем, кого ещё он думал здесь встретить?