А.А.А.Е. (Роман приключений. Том II) - Иркутов Андрей Дмитриевич. Страница 11
Боролись, устраивали восстания, расстреливались, рассовывались по тюрьмам и всегда триста тысяч англичан побеждали триста миллионов туземцев.
Далеко пронесся кровавый вихрь. Задел он и Индию. На востоке вихрь смыл подчистую всю старую рухлядь, и в стране от Индии на запад и от Лондона на восток появились другие люди с другими взглядами.
И все, что было в Индии честного, настоящего, обернулось на запад. И все преследуемые ненавистью бриттов скрывались за джунглями в великой стране…
Глухое брожение забродило в трехсотмиллионном человеческом уголке. Пришел тихий человек с хитрыми глазами, остренькими зубками, пушистыми усами и помог своим господам, направив в другое русло гнев своего народа.
Человечек проповедовал непротивление злу и звали человечка Махатма Ганди, что значит Великая Душа. Непротивленец извлек седую от древности страсть забитых всевозможными запретами индусов к собачьей покорности и стал наигрывать на этой струнке.
Он восстал против культуры, против машинизма, он сделал великодушный жест, сжег европейские ткани, объявил кампанию за ручную прялку и повел народ к отказу от сотрудничества с Англией. Он возвратил его величеству медаль за усердие, полученную им в бытность санитарным врачом в войне против буров. Он погрузился в мистику и за каждое неудачное непротивление в народе накладывал на себя посты, поклонялся всем драхмам, Гите, Упанишадам и вообще всему, чему можно поклоняться. В конце-концов бриттам надоел индусский Христос. Он сделал свое дело и мог уйти. Теперь англичане и сами могли бороться с народом, заведенным в тупик. Ганди арестовали и судили.
В конце этого странного, чересчур гуманного процесса начался рыцарский поединок между судьей-обвинителем и Махатмой Ганди.
— В Индии, вероятно, мало лиц, — говорил судья Брумсфильд, — которые искренне не пожалели бы, что вы сделали для правительства невозможным ваше оставление на свободе… Но это так. Я стараюсь воздать вам должное, не причинив ущерба интересам государства…
Он галантно советуется с подсудимым насчет того, какое наказание могло бы быть наложено на него. Он предлагает «Великой Душе» на усмотрение приговор, произнесенный двенадцать лет тому назад над другим вождем индусов Тиллаком: шесть лет тюремного заключения.
— Не признаете ли вы его неразумным? — говорит судья. — Если ход событий позволит сократить срок, не будет человека счастливее меня.
Ганди проявлял большую сговорчивость. Он считал высокой честью присоединение его имени к имени Тиллака. Легче этого приговора не мог бы вынести ни один судья, большего уважения к себе на протяжении всего процесса он не мог бы ожидать…
Легче этого приговора… Убийственной иронией звучат эти слова, когда в тот же день, в тот же час, в том же городе британцы расстреляли сотни индусов, подозреваемых в коммунистической пропаганде.
Карачи — порт в заливе Амана, недалеко от устья широкого плодоносного Инда. С севера и северо-запада к Карачи подходят Солимановы горы Белуджистана. С юга — омывают теплые белобородые воды залива, а с востока — широкие долины полей пшеницы, сады и, наконец, с запада — леса и джунгли.
В Карачи — губернатор, шеф полиции, несколько офицеров и несколько сот тысяч жителей, на восемьдесят процентов мусульмане и на двадцать процентов буддисты. Самое важное в Карачи — губернатор и шеф полиции. Губернатор — генерал Драйер, личность значительная, с мировой славой, облеченная доверием и почестями.
Карачи — одни из главных пограничных городок северо-западной границы, а северо-западная граница… Северо-западная граница Индии для англичан, если хотите, Ахиллесова пята, больше, — зеница ока. Поэтому-то на Карачи посадили генерала Драйера.
У генерала Драйера смачное кровавое прошлое, о котором никогда не забудут в Индии.
В 1919 году, 13 апреля, в большой индусский праздник Джалианвалла Багх, в первый харталь, объявленный Ганди, генерал Драйер прибыл в Амритсар, где за день до праздника произошли небольшие беспорядки.
В ночь на 13-е Драйер издал приказ, воспрещавший собрания и митинги. Но приказы, подписываемые ночью, к сожалению, не становятся известными достаточно быстро.
Утром 13-го громадная толпа собралась на праздник к храмам и внимала браминам…
Генерал Драйер подошел с пушками, настоящими пушками, и открыл по толпе огонь. Он занимался этим до тех пор, пока не истощился запас снарядов. Драйер наслаждался шумом выстрелов, запахом крови и беспомощностью толпы, стиснутой высокими стенами.
Ушли живыми только те, на кого не хватило снарядов. Снарядов оказалось меньше, чем людей. Генерал Драйер просчитался…
И тогда он давал приказы летчикам его величества засыпать бомбочками толпу сверху во время религиозных демонстраций.
Генерал Драйер был затычкой его величества, затычкой, которой затыкались кровоточащие раны. Немудрено, что досточтимый баронет пользовался широкой популярностью и дурной славой.
В 1923 году, пока Ганди сидел в тюрьме, индусы в значительной степени ушли из-под его влияния…
Были и такие, лелеющие мечты о прялке, долженствующей спасти Индию. Они скрывались в лесах, в таинственных развалинах буддийских храмов.
Генерал Драйер, губернатор Карачи, ожидал со дня на день визита будущего главы империи, молодого принца Уэльского. Генерал сидел в кабинете своей великолепной губернаторской пагоды с Эндрью Ретингемом — шефом полиции.
Перед ними на столе, кроме бокалов глинтвейна, лежала беленькая телеграмма. Жара распаривала тела у обоих, оба цедили слова сквозь зубы и обоим было лень.
— Завтра приедет принц Уэльский…
— Йесс, сэр!
— Будет огромное скопление народа…
Шеф полиции помедлил с ответом и взглянул на губернатора. Но потом решил не оспаривать.
— Йесс, сэр!
— Мы опасаемся…
Опасаться нужно всегда! Опасения — привычка колониального британца, такая же, как гордость, презрение, чувство расового и национального превосходства.
— Йесс, сэр!
— Устройте наряд полиции.
— Йесс, сэр!
Эндрью Ретингему надоело устраивать. Он все шесть месяцев только этим и занимался… Но разговор происходил в служебное время, в служебном кабинете и он представил себе, как хлопотно брать потную ручку телефона, будоражить пропотевших сержантов, заставлять их ходить, смотреть и думать. Но все же безропотно повиновался.
Гнерал Драйер закончил разговор, допил глинтвейн и пошел к себе, в свои частные покои, курить бесконечные трубки и не волноваться.
Так жарко, размаривающе жарко было в тот день в Карачи. В сентябре совсем не выпало осадков, свирепо кусались мухи, поспевали мангустаны и сладко целовались женщины.
Коров индусы почитают особенно здорово. Ухаживают за ними, целуют их, находят в коровьем хвосте олицетворение единения человека с животным, как единого живого существа, и намек на переселение душ.
Удивительная штука — города. Индусы, мистики, фанатики, пришли к машине, постепенно стали забывать об Упанишаде и тянуться к чему-то другому. Миллионы отверженных париев ищут спасение от презрения и высших каст и от притеснителей в пробковых шлемах. Только одно объединит их и спасет — машина. Напрасно мистицирующий «вождь» темной, забитой ужасом рабства трехсотмиллионной массы неизвестно из каких побуждений проповедует религиозный, непротивленческий самогипноз.
Что-то очень странное кроется за вежливым обращением британцев с этим новым «мессией». Придет момент, когда и Индия отойдет от мистицизма в стальные объятия кровавой революции.
Но пока в стране, на юге Азии, процветали идеи отказа от сотрудничества и бойкот в рабском проявлении.
На базарах Карачи, на живописных площадях, украшенных экзотическими пагодами раджей, домами браманов, мечетями парсов; на странных для европейца улицах с домашними слонами, ишаками и лошадьми, с типичными европейскими постройками, автомобилями, торговыми конторами фирм, мощных мировых банков и консульств; в торговой части города, у кофеен, в которых парсы заканчивали выгодные сделки на длинные волнистые караваны сырья из Афганистана, в узких улочках обывательской части города, в роскошных восточных магазинах; на пыльных площадях — выжженные солнцем, обветренные песком саманы; худые, черноокие, прошедшие много-много миль крестьяне; высокие, стройные и слабые женщины — приниженные, забитые; шикарные, уверенные в себе, расшитые шелками, жирные купцы и раджи; святые, умертвившие плоть, похожие на высохшие пергаментные свитки, браманы; все передавали со спокойствием, граничившим с ненавистью, одну фразу: