Хрустальный поцелуй (СИ) - "свежая_мята". Страница 10

Приехав к нему в очередной раз, я отправилась помогать ему заваривать чай и готовить нехитрый ужин. В те разы, когда я не притворялась умелой шпионкой, чтобы добраться до него, он всегда меня кормил, а я и не отказывалась. Мы долго говорили за чаем. Я делилась последними новостями из своей скучной жизни, он рассказывал, как недавно ездил по работе в Берлин. В подробностях описывал мне, как улицы столицы украшаются к предстоящему первому мая, а я слушала его и не слышала ни слова из того, что он говорил, — только его мягкий, бархатистый даже голос, по которому успевала соскучиться даже за неделю. Мне хотелось, чтобы он продолжал говорить, чтобы рассказывал все, что вспомнит, хоть устройство парового двигателя, только бы он оставался рядом со мной здесь, в этой комнате, и позволял мне впитывать его голос каждой клеточкой тела.

Потом он все-таки отправил меня в душ, снабдив своим халатом, и я тут же уткнулась в него носом, как только Ханс отвернулся. Это было ужасно неловко, и я не хотела, чтобы он видел мою слабость — мою очередную слабость перед ним.

После душа я сразу ушла в спальню, зная, что сейчас очередь Ханса. Я расчесала волосы, заплела их в косу, как обычно, чтобы не мешались, и легла на кровать, надеясь, что не усну и дождусь его возвращения. В комнате было жарко, или мне так казалось после душа, но я встала и открыла окно, чтобы впустить внутрь свежий весенний воздух. Стало легче. Я прижалась лбом к окну, внимательно наблюдая за тихой жизнью ночной улицы. Там было пусто, только чья-то кошка, еле различимая в темноте, вальяжно переходила через дорогу. Я на мгновение закрыла глаза. То, как сильно я скучала по Хансу, почти не давало мне поверить в реальность происходящего. Я сжала воротник его халата рукой, чтобы чувствовать, что я сама — здесь. Халат хранил тонкий аромат Ханса — его туалетная вода и он сам, и я вдохнула этот запах полной грудью, глубоко-глубоко, пока место в легких не кончилось, мечтая и самой пропитаться им, насквозь и навсегда.

Ханс все не возвращался и я, напоследок снова взглянув на кошку, на этот раз спокойно сидящую у обочины, снова легла на кровать, не закрывая окно. Я укуталась в его халат и, измученная переживаниями и опьяненная его запахом, сама не заметила, как заснула.

Проснулась я через некоторое время — глаз я не открывала, а потому не смотрела на часы, — от тихого шороха совсем рядом с собой. Я знала, что это Ханс — кто бы еще мог оказаться в его квартире? — поэтому только спокойно немного двинула ногой, пытаясь найти одеяло и не помня, укрывалась ли я им вообще.

Я слышала, как Ханс закрыл окно. Я не двигалась, лежала по-прежнему смирно и ждала, пока он выйдет, чтобы отыскать одеяло. Но он, казалось, тоже застыл на месте — я не слышала его шагов.

А потом я почувствовала — быстрее, чем услышала, — его дыхание рядом с собой. И его руки — его теплые руки, касающиеся моих плеч. Я ощущала его чуть шершавые, мозолистые от грубой работы в молодости пальцы на своих плечах и спине, всеми силами стараясь не вздрагивать, когда он ногтями едва царапал мою кожу. Мне хотелось прогнуться, позволить его руками скользнуть на живот, царапнуть там и, может быть, забраться дальше, но… Но этого делать было нельзя. Это могло его спугнуть, дать ему понять, что я не сплю и все знаю. А того, чтобы он уходил, я хотела в последнюю очередь.

Но он ушёл все равно. Напоследок ласково коснувшись моего плеча, он едва слышно прошёл по ковру и прикрыл за собой дверь.

Я нашла одеяло дрожащими руками, но слабыми сейчас были не только они. Все моё тело била дрожь, а внутри словно что-то горело — так больно и приятно одновременно, что я поджала колени, уперев их в живот, чтобы хоть как-то совладать с этим жаром. Легче стало совсем немного, но этого хватило, чтобы я забылась беспокойным сном.

Утром я ничего ему не сказала, да и он не выглядел так, будто совершил что-то необычное. Мы спокойно выпили чай, и он отвез меня обратно в лагерь, пообещав снова забрать через неделю. Я только кивнула, крепко обняв его на прощание и изо всех сил надеясь, что это вечернее откровение мне не привиделось.

========== 10. ==========

Поздно начавшаяся весна не принесла с собой ни капельки того цветущего настроения, которое приносила обычно. Она обрушилась на нас холодными ветрами, шальными и дикими, будто желающими сорвать наши дома и унести далеко-далеко. К апрелю, конечно, потеплело — как раз когда возобновились наши с Хансом встречи. Но март был холодным и промозглым.

Однако это никого не смущало — в программе наших тренировок появилось ориентирование на местности. Нас снабдили сапогами и теплыми штанами, выдали куртки защитного цвета и погрузили в большую машину, которая отвезла нас в лес. Он был не слишком густым, но в нем легко можно было потеряться.

Сначала были лекции, проводящиеся все в том же лесу. Нам рассказывали о том, как устроены леса, показывали разные деревья и говорили, как они называются, объясняли, какое из них будет гореть лучше и какие дрова стоит собирать, если нужно будет развести костер. Потом нас учили рисовать условные знаки и ставить пометки, чтобы не заблудиться, заставляли обращать внимание на каждую мелочь вроде притоптанной травы или смещенного листка. Это было интересно — читать природу, будто открытую книгу, и уметь вписывать в нее свои собственные строчки. Мне нравилось заниматься таким, ведь это пускай и не было созиданием в полной мере — все же мы ничего не создавали собственными руками, пользуясь только тем, что давала природа, — но это не было разрушением, которого хватало на рукопашных боях. К тому же мне нравилось просто гулять по лесу и дышать свежим воздухом, даже замерзая от пронзительных ветров.

С первой такой поездки мы вернулись в лагерь возбужденными и счастливым, а еще — жутко уставшими и вымотанными. Воздух опьянил нас, и в тепле барака нас разморило. Я не знала, кто сжалился над нами, но в тот день нам разрешили лечь спать раньше, отменив вечерние занятия.

А дальше было лучше. Нас учили разбивать лагерь, разводить костер и — самое интересное — ставить палатки, забивать клинышки, натягивать полотна. Больше всего я любила делать что-то своими руками, так я будто чувствовала себя неотъемлемой частью всего, что происходило вокруг, чувствовала свою причастность к этому — к миру, к природе, к людям. Чувствовала себя одной из многих, и мне нравилось это ощущение, тянущее где-то за ребрами.

Мне очень хотелось рассказать об этом Хансу — поделиться с ним своим восторгом, своей радостью, показать ему — хотя бы на словах — мир таким, каким его вижу я. Почему-то я знала, что он меня услышит и поймет, что он не посмеется над этой по-настоящему детской радостью, а воспримет меня всерьез. Но к моменту, когда мы снова виделись с ним, как раньше, я уже забыла эти ощущения, потому что усталость брала свое, да и впечатлений было слишком много, чтобы успеть рассказать все. Потому что начались более серьезные тренировки: бег по пересеченной местности, умение маскироваться и прятать в лесу, разбивание лагеря на скорость и заучивание всевозможной теории, которая, как нам говорили, могла бы однажды спасти нам жизнь. Я не верила, но терять свои результаты и хорошую репутацию не хотела, а потому — продолжала бегать, прятаться и разводить костры, даже когда от усталости уже не чувствовала ног.

Думать в те дни тоже было некогда. Я редко вспоминала о Хансе — только в моменты полной безысходности и отчаяния, когда выматывалась настолько, что не оставалось сил даже говорить. Я и о себе-то не думала — не считала свои синяки на ногах, не смотрела на сбитые костяшки и не обращала внимания на залегшую под глазами синеву. Я старалась быть лучшей, изо всех сил добивалась отличных результатов и не позволяла себе расклеиться.

И вот однажды, посреди двух невероятно долгих и убийственно тяжелых недель, Ханс снова появился в моей жизни спасительным лучиком света. Я не видела его до тех пор, пока не села в машину, потому что из комнаты меня позвал комендант, рявкнув, чтобы я быстро собиралась и шла «к этому своему».