Хрустальный поцелуй (СИ) - "свежая_мята". Страница 9

В тот раз я впервые задумалась о том, что же Ханс значит для меня. Он многое для меня делал — во времена, когда мало кто мог позволить себе горячий душ и мягкую постель, особенно здесь, в лагере, он увозил меня к себе и великодушно позволял пользоваться всем, что мне понравится; по вечерам иногда спасал меня, укрывая за стенами своего кабинета и позволяя просто читать, сидя в уютном кресле под лампой. Я была ему благодарна, но в глубине души знала, что за этой благодарностью скрывается что-то еще. Ведь невозможно чувствовать к кому-то такую нежность и теплоту только из благодарности, невозможно так ждать чьего-то прихода только из благодарности. Невозможно так радоваться чьей-то улыбке и ласковому взгляду только из благодарности. Я это знала. Я всегда была умной девочкой, но называть вещи своими именами боялась. Даже в мыслях — боялась, ведь если Ханс умел смотреть так, что я знала ответ на свой вопрос еще до того, как произносила его вслух, то почему он не мог что-то прочитать по моим глазам?

Я страшилась того момента, когда он узнает правду. От одной только мысли о своем разоблачении я приходила в ужас, потому что не знала, что будет дальше, боялась представить, что же он может сделать со мной за мою привязанность, переросшую во влюбленность.

Хотя, конечно, у меня не было поводов не доверять ему. Он был хорошим человеком — во всяком случае, для меня. И меня мало волновали его действия за пределами моей жизни. Мне было неважно, чем он занимается и на чем сделал свое состояние, потому что я судила его по тому, как он относился ко мне. А со мной он всегда был мягок и нежен, хотя я знала, что в его силах сделать так, чтобы обо мне, в случае чего, просто-напросто забыли, будто меня никогда и не было. Он мог взять свое, если бы этого захотел, я бы не сказала ни слова, опьяненная его присутствием. Я бы никому не рассказала и потом.

Я доверяла ему так, как не доверяла, наверное, никому.

Но случилось это не сразу. Я говорила, что всегда была недоверчивой. Я не принимала его предложения, пока не понимала, что он действительно не намерен сдаваться. Я четко устанавливала свои границы каждый раз, и он никогда их не нарушал. И со временем я научилась ему доверять. Я научилась быть открытой рядом с ним и не бояться быть собой. Он приручил меня, будто я была потешным диким зверьком, и я понимала, что так на самом деле и было. Я была маленьким обозленным волчонком, который не шел к рукам, но когда эти руки приласкали его, обогрели и дали защиту, когда дали понять, что он в безопасности и эти руки не причинят ему вреда, волчонок перестал скалить свои маленькие, смешные зубки и сам уткнулся мохнатым лбом в раскрытую для него ладонь. Так же и я — скрывалась в объятиях Ханса, зная, что он не сделает мне больно, что он никогда не причинит мне вреда, и доверяясь ему полностью.

Мне нечего было терять, и он это знал. Он знал обо мне все — что-то я рассказала сама, остальное он нашел в документах. И я была перед ним чиста и открыта, как белый бумажный лист, на котором он мог написать все, что придет ему в голову.

Но он меня не трогал, и доверие мое к нему росло.

Наверное, дело было в его глазах. Они были темными, глубокого орехового цвета, и мне казалось, что именно такого оттенка должен быть горький шоколад, который, я почему-то помнила это, любила мама. Его глаза напоминали мне о доме своим теплым оттенком коричневого. Я помнила деревянные полы — светлые и выгоревшие на солнце, хранившие тепло его щедрых лучей. Помнила шоколад, который любила мама. Помнила курительную трубку отца — темную, с узорами, стершимися из моей памяти. Помнила дядин портфель — потертый, из коричневой кожи, — и его такие же потертые перчатки.

Этот цвет всегда ассоциировался у меня с чем-то хорошим, но здесь, в лагере, было иначе: светло-коричневыми были совершенно не согревающие по ночам одеяла, в бежевый были выкрашены стены в тренировочных залах, янтарно-коричневыми были наши боевые палки и шесты. И Ханс выделялся на этом фоне теплотой и лаской, даримыми мне, своей заботой, согревающей, успокаивающей и ничуть не пугающей подозрительную ко всему меня.

Ему хотелось верить — и я верила. И винила во всем его глаза.

========== 9. ==========

Зимой мы почти не виделись: он говорил, что занят, что у него много дел, а я не настаивала, боясь его разочаровать своей нетерпеливостью. С той встречи в декабре мы встречались всего четыре раза, и я скучала по нему.

Многие бы, конечно, подумали, что мне не хватает удобств и комфорта, все-таки лагерь оставался лагерем и здесь мы не могли похвастать горячим душем или нормальными полотенцами. Но дело было совсем не в этом. Я скучала по Хансу — по его случайным прикосновениям, по разговорам с ним, по его хриплому смеху и теплому взгляду. Мне не хватало встреч с ним, не хватало того ощущения безопасности, которым меня всегда накрывало рядом с ним.

Но по горячему душу я тоже скучала, хотя и, конечно, значительно меньше.

Я удивлялась, как у меня вообще остается время, чтобы скучать, ведь тренировки изматывали нас почти до нуля. Но человек, как оказалось, привыкает ко всему. И я научилась не отключаться сразу, едва только голова касалась подушки. Я могла лежать и думать о чем-то своем до глубокой ночи. Не самое полезное умение, когда каждый день тебе надо доказывать, что ты здесь по праву, что ты можешь здесь находиться, что ты лучшая, но так было легче.

Чаще всего я думала о Хансе. Мне было интересно, чем он занимается, где он так много пропадает и почему совсем перестал меня навещать. В последнюю нашу встречу он выглядел очень уставшим, и мне очень хотелось погладить его по волосам и по лицу, чтобы морщинки, залегшие в уголках глаз, расслабились, а круги под глазами перестали быть такими заметными. Но я не рискнула. Попросила только быть поосторожнее и заботиться о своем здоровье. Он улыбнулся мне и легко потрепал по волосам, но ничего не ответил.

Мне хотелось думать, что он прислушается ко мне. В конце концов, это — единственная забота, которую я могла себе позволить, не выдав своих истинных чувств. И я довольствовалась малым. Но теперь, когда он почти перестал меня навещать, у меня не осталось и тех жалких крох, которых внезапно оказалось слишком мало.

Но наступила весна, и многое изменилось. Тренировки больше не казались такими изматывающими, я будто привыкла выкладываться по полной, отдавая всю себя. Светлело раньше, и становилось теплее с каждым днем. Солнце согревало наши замученные холодной зимой края, будто бы принося извинения за то, что в суровые зимние месяцы обходило нас стороной.

И Ханс стал приезжать чаще. Мы снова виделись почти как раньше, но он все еще был занят и постоянно уезжал куда-то, ничего мне не говоря. Однако в мае мы, наконец, могли видеться так, как было всегда — каждые выходные. Он забирал меня, снова официально, и мы ехали к нему. Я не могла перестать обнимать его, едва только видела, что он меня ждет. Он смеялся, ерошил мне волосы и говорил, что тоже скучал. А у меня ком вставал в горле, и я не могла произнести ни слова. Только глупо и счастливо улыбалась, продолжая крепко держать его в своих объятиях.

Но как только мы приезжали к нему, я не могла наговориться. Рассказывала ему все, что слышала в обрывках разговоров работников лагеря, все, что мельком вычитывала в газетах или книга во время уроков. Мне хотелось как можно больше времени проводить с ним: говорить или слушать, видеть его или касаться — было неважно, только бы знать, что он рядом, что он живой и настоящий, а не плод моего соскучившегося воображения.

Ханс сначала удивлялся такой моей активности. Спрашивал, не стряслось ли чего, что я так нервничаю при виде него. А я просто — откровенно, без утайки, так, как могла себе позволить только с ним, — говорила, что соскучилась. И хотя я не врала, он поверил не сразу — тоже относился ко мне с неким подозрением теперь, ведь раньше я, даже доверяя ему, была тихой и спокойной, скрытной и немного замкнутой, стерегущей собственное личное пространство, в которое он допускался только во время коротких мгновений наших объятий. Но теперь все изменилось. Месяцы разлуки и коротких, будто у самой судьбы вырванных встреч изменили все, и я не хотела, чтобы было как раньше. Я хотела идти вперед, в то неизведанное будущее, которое он мне уготовил.