Мерцание золота - Кожедуб Александр Константинович. Страница 31

Он замолчал.

«А кто из нас не «сам»? — подумал я. — Некоторые вообще из Ганцевичей прямиком в Москву дунули».

— Я вот мотаюсь по заграницам, а помирать приеду на родину. — Быков остановился. — Мне моя деревня уже и снится. Нищета, голод, а лучшие годы все одно там остались. Тебе еще не снится?

— Нет.

— Молодой. Ты как к новой белорусской мове относишься?

Я уже знал, что при разговорах с классиками нужно быть готовым к любым поворотам.

— Резко отрицательно, — сказал я.

— Почему? — удивился Быков.

— Белорусы в своей массе еще «наркомовкой» не овладели, а им предлагают учить «тарашкевицу». Я никогда не стану писать «плян» или «лёгика».

— Мне тоже привычнее «план» и «логика», — согласился Быков. — Но мягкость я бы оставил. Мы же говорим «сьнег», а не «снег».

Мы оба посмотрели себе под ноги.

— Откуда он здесь в феврале взялся? — изумился Быков.

— Вместе со мной из Беларуси прилетел.

Хотя на самом деле во Франкфурт-на-Майне я прибыл из Москвы.

— Да, на Беларуси пчелы как гуси, — вздохнул Василь Владимирович. — Откуда у нас эта спесь?

— От поляков набрались, — сказал я. — Или от русских империалистов.

Быков крякнул. Давненько, видимо, с молодежью не общался.

В быстро синеющем воздухе рисовалась бесконечная шеренга платанов с растопыренными сучьями-ветками, на которых густо налип снег. А вот Майн так и не тронулся льдом. Да что с них взять, с немцев. В Европе живут. Погибель европейцев в том и кроется, что, разомлев на солнышке, они рвутся покорять Россию, скованную льдами.

Но с Быковым на эту тему лучше не говорить. Он уже далеко отдрейфовал на своей льдине в южном направлении.

На следующий день я проснулся от громкого стука в дверь.

«Приехал», — подумал я сквозь сон.

На пороге действительно стоял Косенчук.

— Шампанское пил? — строго спросил он.

— Какое шампанское? — не понял я.

— На завтрак здесь бесплатно дают шампанское, — объяснил Валерий. — Разве тебе не сказали?

— Я не говорю по-немецки.

— Одевайся и пойдем в ресторан. А потом к Быкову. Я уже с ним созвонился.

«Кончилась идиллия, — подумал я. — Писатель при деньгах — это худший вариант нового русского».

И я оказался прав. Косенчук пил на завтрак шампанское. В пивной на Рёмер-пляц, куда мы пришли с Быковым, он подозвал к себе официанта, велел наклониться к себе, взялся двумя пальцами за «бабочку» и сильно дернул.

— Я думал, «бабочка» пришита, а она оказалась на резинке, — объяснил он нам свой поступок.

Странно, но официант при этом весело смеялся. «Турок», — подумал я.

В ресторане во время обеда Косенчук всякий раз заказывал коньяк, но кончалось все водкой.

— Это потому, что мы русские, — говорил он мне наутро, дрожащей рукой поднося ко рту бокал с шампанским. — Ты почему не пьешь?

— Не хочу.

— Совсем? — тяжело отдувался Валерий. — А я весной покупаю квартиру в Ницце. Приедешь?

— Обязательно, — кивнул я.

Я знал, что с пьяным человеком, особенно таким, как Косенчук, нельзя спорить.

Однажды вечером мы с ним отправились в сауну в нашем отеле, которая тоже входила в перечень бесплатных услуг.

— Нужно алкоголь из организма выгнать, — сказал Валерий.

Я с ним согласился.

Сауна находилась на последнем этаже здания. Перед входом в парилку бассейн с голубой водой. На шезлонгах две девушки топлес, судя по внешности, немки. Сквозь прозрачную крышу видны облака, плывущие по небу. Красота!

Валерий покосился на девушек, осуждающе покачал головой и прошествовал в парилку.

Я знал, что здесь парятся голышом, и разделся, как все.

— А я не могу, — сказал Валерий. — Воспитание не позволяет.

Трусы у него были до колен.

Мы вошли в парилку.

Немка, лежащая на полке, с ужасом посмотрела на Косенчука и судорожно натянула на себя простыню. Через минуту ее в парилке не было.

— Даже и не знаю, чем у них все кончится, — сказал Валерий, взбираясь на полок. — Про гей-парады слыхал?

— Слыхал.

— Ты бы надел трусы. Мы все ж русские.

— Но в Германии, — возразил я. — Здесь даже деревья другие, не только люди.

— Пойду в бар, — сказал Валерий. — Не нравится мне их сауна.

— В Ницце, думаешь, другая? — спросил я.

— В Ницце пальмы и пляж, — объяснил мне разницу Косенчук. — Черных, правда, много.

«Их и здесь хватает», — подумал я.

Мне в парилке было хорошо. В молодости я занимался борьбой и частенько сгонял в парилке вес, но стоградусную жару, как ни странно, не возненавидел. А здесь и ста не было, от силы восемьдесят.

В парилку вошел пожилой немец и о чем-то спросил меня.

— Нихт ферштейн, — пробормотал я.

Я уже привык, что немцы, в основном люди в возрасте, обращались ко мне с вопросами. Происходило это не только на улицах, но и в магазинах.

— А ты на них похож, — сказал Быков, когда я пожаловался на излишнее внимание к своей персоне. — Здесь полно таких носатых и пучеглазых.

— Но я же радимич, а не пруссак.

— А кто об этом знает?

На лице Быкова промелькнула тень улыбки. У меня защемило сердце. Эта тень отличала белорусов от всех прочих национальностей.

— Вернешься в Москву — передай от меня привет Бочкареву, — сказал Василь Владимирович. — Мы ведь с ним не ссорились.

— Обязательно, — сказал я. — Фронтовикам вообще делить нечего.

— Это как сказать, — вздохнул Быков. — С иным писателем-фронтовиком я уже за один стол не сяду.

Он замолчал.

«Жизнь на чужбине для писателя никогда не была сладка, — подумал я. — Может, у одного Набокова. Про белорусов и говорить нечего».

— Между прочим, из-за тебя моя жена пиццу сожгла, — сказал Быков.

— Из-за меня? — удивился я.

— Поставила в духовку пиццу и начала читать твою книгу. Очнулась, когда уже вся квартира в дыму.

У меня загорелись уши: не каждый день твоим рассказам такие комплименты отвешивают.

— Я готов заказать пиццу прямо сейчас, — сказал я.

Мы сидели в любимой пивной Василя Владимировича. Косенчук отсыпался у себя в номере.

— Обойдусь кружкой пива, — усмехнулся Быков. — Я тоже посмотрел книжку. Для белорусского писателя у тебя хороший русский язык.

— Так ведь тоже живу в эмиграции, — кивнул я, подзывая официанта. — Цвай бир, битте.

— Два пиво, — улыбнулся официант.

Он был то ли поляк, то ли юг — наш человек, одним словом.

На следующий день я улетел в Москву.

— А я остаюсь, — сказал Косенчук, прощаясь со мной. — Еще пару дней с Быковым пообщаюсь — и в Ниццу.

«О чем они говорят, когда остаются вдвоем? — подумал я. — Неужели о судьбе родины, которую один уже покинул, а второй только собирается?»

Но вслух говорить об этом я не стал. Каждый имеет право на свою маленькую тайну.

2

На улице Воровского, которая вновь стала Поварской, я встретил Белугина.

— Привет медальерам! — помахал я ему рукой.

— Ты что тут делаешь? — спросил он.

— Работаю, — удивился я. — И живу.

За все эти годы я так и не привык, что моя работа и комната, в которой я прописан, находятся на одной улице. Да какой! Когда-то это был кулинарный центр столицы — улица Поварская, а вокруг Хлебный, Калашный, Столовый, Скатертный и Ножовый переулки. Как говорится, ешь не хочу.

В своей комнате, что на четвертом этаже в доме номер восемнадцать, я, конечно, не жил, но бывал. В романе «Мастер и Маргарита» Булгаков квартиру на Садовой называл нехорошей. Моя комната на Поварской могла смело претендовать на статус неудачной.

Я пытался ее сдавать, но разве мои соседки позволят это сделать? Они не гнушались поменять замок в общей входной двери и потом под разными предлогами не давали мне ключ.

— Ты хочешь меня выселить? — допытывался я у Марины, той самой, что держала здесь притон.

— А ты здесь все равно не живешь, — отвечала она.

— Но я прописан.

— Подумаешь! У нас туберкулезного прописали, а мы не пускаем.