Голос Лема - Дукай Яцек. Страница 46

— Шахматы — по сути, довольно простая игра. Я убежден, что усовершенствовал своего игрока настолько, что его не сумеет победить ни одно человеческое существо, даже такое странное, как твой Паскаль.

— Паскаль не странное существо, — возмутился кардинал. — У него есть слабые стороны, недостатки в воспитании, и, как случается в подобных обстоятельствах, он компенсирует их умениями в других областях.

— Умениями, ничего себе! — фыркнул Адриан. — Вот уже два года, как все проигрывают Негру. Все, кроме Паскаля.

— Хочешь сесть поиграть с тем господином? — спросил кардинал, когда мальчик вернулся в свежей рубахе и черном, великоватом ему камзоле.

Паскаль взглянул на автомат, подошел к столу и уселся в кресле напротив. Сарразин, засопев, встал с кресла, включил машину, повернув рычаг сбоку стола, и вернулся на свое место.

Негр открыл глаза и сделал первый ход.

— Начинающий выигрывает! По крайней мере, когда между собой соревнуются две идеальные сущности, пусть я и не думаю, что Паскаль к ним принадлежит, — зло ухмыльнулся Сарразин.

— Ты слишком самоуверен, — кардинал поднял со столика, стоящего между ними, бокал с вином.

— Я верю в человеческий разум. Если Негр не выиграет, это будет означать лишь то, что именно я совершил какую-то ошибку. Впрочем, как я уже говорил, игра — только начало. Я бы не осмелился говорить, что мой автомат мыслит. Еще слишком рано. Пока это просто сложная механика.

— Если бы ты верил в человеческий разум, ставил бы на Паскаля, а не на механизм, — духовник понюхал темную жидкость. — Я думаю не о шахматах — ты наверняка прав, не уделяя им слишком много внимания, — а о том, что ты хочешь сделать в будущем. Порой мне кажется, что для тебя все — механизм.

— Но ведь так и есть! Мы — механизмы. Пусть наделенные разумом и способностью мыслить. Мы в силах охватить разумом все, что нас окружает. Все понять. Лишь это оправдывает наше существование. Перед нами может стоять одна цель — абсолютное познание мира.

Кардинал смотрел на игроков. Негр после каждого хода мальчика склонялся над шахматной доской и каждый раз, выдержав одинаковую паузу, переставлял свою фигуру. Мальчик нервно крутился в кресле, становился неподвижен, наконец хватал фигуру и с треском переставлял ее на выбранное поле.

— Должно быть, ты достиг значительного прогресса в своих трудах, если говоришь об этом так решительно. Я думал об этом после нашей последней беседы, Адриан. Полагаю, ты ошибаешься, как минимум, по трем причинам. Абсолютное познание невозможно, мы никогда его не достигнем. Во-первых, нельзя познать себя. Если ты берешься за эту задачу с утра, выполнив ее к полудню, обладаешь полным образом самого себя, но, усвоив его, становишься кем-то другим, чем тот, чей образ ты представляешь. Потому что тот — ты-с-утра, несомненно, но теперь — измененный полученным знанием. И тебе все равно пришлось бы вновь взяться за сизифов труд. Во-вторых, если мы не можем познать самих себя, если мы обречены навсегда остаться тайной для самих себя, это, тем более, касается всего мира — хотя бы потому, что мы являемся его частью. Ведь к миру как к целостности относится и это суждение. Взяв в руки какой-либо инструмент, данный нам миром, мы получаем возможность только частично осветить положение дел. Осматривая с лампой в руках сад, погруженный в абсолютную темноту, выхватываем из мрака удивительные подробности — и лишь этим можем утешиться. Абсолютное понимание требует пояснений инструментария, которым мы пользуемся для достижения знания, а также — использования самих себя по отношению к самим себе. Это действие столь же результативное, как и поднимание себя за волосы. Ты хотел бы увидеть и мраморную скульптуру, вдруг возникающую пред тобой в некоем саду, и явственный образ этого сада, и одновременно — большую целостность: скульптуру, сад и себя, идущего с лампой. Но такого образа не существует, драгоценнейший приятель. Его мог бы получить лишь тот, кто находится за стеной сада и наблюдает за происходящим с холма неподалеку, имеет возможностью видеть все в своем, внутреннем свете.

— Ах, эти твои хитрые фокусы! — рассмеялся Сарразин. — Ты не упускаешь ни одного случая, чтобы меня обратить! Ты ведь веришь в того, кто стоит на холме за стенами сада и обладает полной картиной нашего мира.

— Верно, Адриан, — ласково сказал кардинал.

— Из того, что я не могу узреть явственно все вещи одновременно, в том числе себя, не следует, что я не могу их понять последовательно, одну за другой. Полагаю, есть конечное число загадок. Если так, мы решим их все, по очереди. Может случиться и так, что каждый ответ будет порождать следующий вопрос, ad infinitum. Тем лучше, поскольку наше приключение тогда станет интереснее, ибо корзина с загадками никогда не опустеет — хоть я и сомневаюсь, что это более слабая гипотеза.

— А я, мой дорогой, полагаю, что даже единичные загадки могут оказаться для нас слишком сложными. И что та наибольшая тайна, которая навсегда останется фундаментом нашего мира, бесконечным образом переплетена с каждым отдельным вопросом, который мы можем задать.

Они отставили бокалы и подошли к игрокам. Солнце уже висело низко и наполняло комнату краснотой. Партия входила в решающую фазу, на доске осталось немного фигур. Мальчик не обращал на них внимания, полностью сосредоточившись на игре.

— Кардинал, то, о чем ты говоришь — что все со всем связано и потому сложно, — банальность. Для того у нас и существует научный метод, абстрагирование и выделение единичных вещей. Ты сохранил способ мышления наших предков, которые не ведали об анализе и синтезе. Что до сложности единичных загадок, именно поэтому я работаю с Негром. Чего не поймем сами, с тем нам помогут наши инструменты, когда мы научимся их механическому разуму.

— Ах так, — произнес с едва скрываемой иронией кардинал. — Коль сами мы не выказали полного знания, поручим понимание Негру.

— Нет, поручим ему помочь нам понять.

— А если мы не поймем его ответы?

— Вернемся к нашей собственной конструкции и изменим себя так, чтобы быть способными принять его ответы, — триумфально заявил Сарразин.

— Как видишь, люди делятся на верящих в Бога и тех, кто сам хочет им стать, — проворчал кардинал, скорее себе, поскольку Сарразин его уже не слышал, поглощенный сценой, которая перед ними разыгрывалась.

Паскаль сделал ход конем. Негр склонился над доской, задумываясь ровно столько, сколько всякий прошлый раз, протянул руку, и она повисла над фигурой короля; потом отдернул ее и выровнялся в кресле. Опять склонился, всматриваясь в шахматную доску, ровно столько же времени, выполнил то же самое движение и вернулся в исходное положение. Дергался так раз за разом, пока его раздраженный владелец не потянулся к рычагу и не отключил машину.

— Вошел в петлю, — разочарованно произнес ученый. — Придется мне с ним сегодня еще поработать.

— Не переживай, дружище. Тебе наверняка удастся его исправить, и твой Негр поставит мат Паскалю, я в это верю, — отозвался кардинал. — Но, молю, не трудись нынче. Лучше давай сядем и поговорим о старых добрых временах. Паскаль, перестань, больше нет нужды ломать голову над шахматной доской: Негр сдался, ты выиграл. Иди посиди с нами.

Он взял Паскаля под руку и почти силой стянул с кресла.

— Чуть не забыл, — Сарразин улыбнулся. — Я сделал тебе, мальчик, игрушку.

Он прошел в соседнюю комнату и вернулся с разноцветной птицей в серебряной клетке. Птица сидела на деревянной перекладинке и смотрела на присутствующих.

Мужчина отдал клетку мальчику. Тот осторожно ее взял, его глаза просветлели, и он легонько улыбнулся. Птица была похожа на ту, которая ему повстречалась возле фонтана с Нептуном.

— Паскаль! Паскаль! — крикнула птица и замахала крыльями.

Все трое радостно рассмеялись.

Несмотря на раннее время, воздух был таким горячим и душным, что затруднял дыхание. Паскаль и де Жюссак укрылись в тени больших деревьев, чьи листья желтели и вяли. В двадцати шагах перед ними стояли мишени из толстых пеньков. Виконт взял со столика один из двух пистолетов.