Ведьма - Зарубина Дарья. Страница 48

— Владиславу сын нужен, а как будет наследник — так ты уж без надобности. Много ли сможешь с перстеньком против высшего мага? А если не будет наследника?..

Эльжбета дернулась, словно ее ударили. Попыталась выбросить из головы запретную мысль. Шутка ли — собственному дитяте зла пожелать.

Подошла к оконцу, выглянула.

И небо глянуло в лицо юной княгине. Чистое, утреннее, словно мелом натертое, к празднику выскобленное. Оно тянуло, сулило, ласково нашептывало о любви родным, Тадековым голосом. И столько в нем было радости, свободы, что Элька подалась вперед, оперлась руками о подоконник, подставила заплаканное лицо едва различимому, дышащему травой ветру. Да тотчас и отпрянула, заметив справа, вдалеке, серую «страстную» стену, редко усаженную чем-то круглым, размером не больше хорошей репы, вперемеж изжелта-белым и буро-черным. До черного да бурого охотились вороны.

Скор был Владислав Чернский на суд, скор на исполнение приговора. За проступки карал жестоко; клеймил распутников, вел под топор грабителей и убийц. Да не в том жестокость, что головы рубил — так и батюшка Казимеж делал, — а в том, что головы, ко вразумлению иных, прибивали к Страстной стене да ставили на кольях возле всех ворот Черны: мол, будьте гостями, люди добрые, только наш закон суров, держите душу в чистоте, а голову — обеими руками.

Так и сделала Элька: опустилась на пол, обхватила ладонями золотую голову.

«Бежать, — шептала внутри тоска. — Бежать к Тадеку в Дальнюю Гать».

А побоится старый Войцех с Владиславом Чернским связываться, так им с Тадеком много ли нужно… Мир широк, место найдется. И беглой княгине Эльжбете, и ее дитяте.

И вновь страшная мысль зашевелилась, отравила, наполнила рот горечью:

«Думаешь, отпустит тебя Кровавый Влад со своим наследником во чреве? Искать будет так, как голодный зверь добычи не ищет, а найдет…»

Снова предстала перед красавицей княгиней Страстная стена, усаженная голыми желтыми черепами давних разбойников да склизкими от разложения головами недавних. Тошнота подступила к горлу.

Элька бросилась к умывальнику, склонилась, пытаясь унять расходившееся нутро.

— Что ты, касаточка? — всплеснула руками в дверях нянька. — Плохо? Мутит?

Касаточка кивнула, желтая коса сорвалась с плеча, упала едва не до полу, вспыхнула золотом в утреннем луче. Нянька бережно убрала эту спелую, как пшеничный колос, туго плетенную косу на спину княгине, погладила вздрагивавшие плечи. Не было у старухи своих детей. Когда-то были, да потом помер старый муж, и позвала бяломястовская госпожа вдовую книжницу в няньки к маленькой княжне, и не удержалась нянька от бабьего искушения — власти отведать. Отдала мальцов мужней семье, взяла книгу да черный платок и пошла в услужение. И с тех пор привязалась к хорошенькой, доброй, как ягненок, княжне, словно к родной дочери, а потому терпела и гадину Агату, и потаскуна хозяина, благо тот на зрелых баб да магичек не заглядывался, все с девками-мертвячками уговаривался. Терпела, лишь бы остаться около своей Эленьки.

Да только не уберегла. Не во власти старой книжницы было отвести Черного Влада. Понравилась золотокосая княжна старому упырю. Взял на закате лет молоденькую жену, обрюхатил, да и забыл будто. И в покои не заходит. А ласточка вон как убивается, о Тадеке своем каждый день жалеет.

По правде сказать, не любила раньше нянька дальнегатчинца. Не такой ее Эленьке надобен был супруг, не второй сын захудалого князя, а полноправный властелин, и не из младших князей, книжников да золотников, а лучше манус или, чем ветер не шутит, словник. Не чаяла нянька, что пророчит, а как посватался к Эльжбете Черный князь, прикусила старая книжница вдовий вещий язык, но опоздала. Свадьбу справили. Понесла княжна. Теперь уж далеко заехали, назад оглоблей не поворотишь. Хотя…

— Нянюшка, — усталым, ослабевшим от дурноты голосом спросила Эльжбета, — а не знаешь ли ты заклятья или травки какой, чтоб сердце так не болело? Не то убегу я, и никакой муж не удержит. Как есть всех опозорю, убегу… Да будь моя воля, разве ж я допустила бы все это…

И снова руки помимо хозяйкиной воли потянулись к животу, туда, где засела занозой причина Элькиных слез, туда, где росли день ото дня живые кандалы, что свяжут ее с нелюбимым мужем крепче всех клятв и обетов.

— Есть заклинание, — ласково заворковала нянька, усаживая ее на постель. — Есть. На всякий случай слово колдовское найдется. И человека верного я знаю. А ты не горюй. Как скажешь, так и будет…

Глава 49

— Все, что попросишь, сделаю. Ты только слово скажи… Ведь мне без тебя и жизнь не в жизнь. Сколько я по тебе плакала… Неужто и весточки подать не мог?

Иларий не ответил, только усмехнулся, и от этой усмешки стало горячо внутри, бросилось сердечко галопом. Катаржина прижалась к плечу мануса, поцеловала раз, другой, третий. Недоверчиво, будто проверяя, не лгут ли глаза. Здесь он, здесь. Живой, горячий, ласковый.

Каська придвинулась теснее, хоть и знала, что не любит этого манус, взяла в обе руки белую, изрезанную шрамами ладонь, прижалась губами, обещая все небесные муки тем, кто сотворил такое с ее синеглазой зазнобой.

Иларий насмешливо и нетерпеливо высвободил руку, потер привычным жестом чуть онемевшие пальцы.

— Эк ты, чернобровая, расходилась. Или муж тебя не радует? Или палочник в постели не греет?

Каська обиделась, надула алые губки, сверкнула темными глазами. И манус сгреб ее в охапку, мягкую, истосковавшуюся. И будь Катаржинина воля, не отпустила бы она от себя красавца мануса. Муж обещал, что со своими людьми на три дня уезжает, не больше. Будто ей, Катаржине, его ждать охота. Всегда торопится Юрек домой, и уж если сказал — на три дня, так раньше утра четвертого не жди. Еще денек есть. Что бы Иларию не остаться, не погостить, не согреть своей милочки прохладной летней ночью.

Но таков Иларий — свежий, чистый, скорый, как вода, не успеешь напиться-насытиться, уж сквозь пальцы уйдет, не воротишь. Вот и сейчас засобирался, легко поднялся с постели. И Каська невольно залюбовалась им, жадно впиваясь взглядом в каждую черточку.

— Ты, Кася, парня моего не обижай, — попросил манус. И просил-то ласково, да послышалась жесткая нотка в голосе. — Спрячь. Сама видела, как плох. Видно, кто-то очень хочет нашего с тобой гостя жизни лишить. А где еще лучше спрятать, как не у тебя, ведь муж твой, кажется, у князя нынче в ближайших помощниках. Уж как так случилось, что мы с ним ни разу у Казимежа не видались, не знаю…

— Да он для таких дел князю нужен, за какие приличному человеку браться грех. Вот и живем в лесу, в Бялое по большим праздникам едем, хоть и недалече, — словно оправдываясь, пробормотала Катаржина. — Да только платит князь ему щедро, он мне уж и дом в городе купил. На свадьбу княжны пошла из своего терема…

— И Черного Влада видала? — оборвал ее манус. Нехорошо заблестели глаза Илария.

— А если и видала, — зажеманилась Каська, — что с того?

— И какой он из себя? — допытывался Иларий.

Каська потянулась на постели, закусила губку, припоминала:

— Да пожалуй, что и не страшный вовсе. Прямой, как палка, остриженный. Ему уж за сорок, а стариком не назовешь. Хотя, видно, многого молодой жене ждать не приходится. Я у самого помоста стояла, так он на меня и не глянул. Зато щедрый, спаси Землица. Никого не обделил…

Но Иларий не слушал. Хоть и смотрели синие глаза на едва прикрытую наготу чернобровой Каськи, мыслями был манус далеко. И невеселые это были мысли. Разгорался огонек в небесных глазах молодого мага, исподволь сжимаясь в кулаки, рвали пальцы красные нити шрамов. Опомнился Иларий, спрятал страшный взгляд, усмехнулся, шагнул к двери.

— Что ж ты, хозяюшка, — шутливо укорил он, — гостя и до порога не проводишь?

Каська подскочила, тряхнула темными и блестящими, как соболий мех, волосами, не торопясь, бесстыдница, набросила рубашку. Подняла с пола перепачканную Илажкину рубаху, хотела подать, да задумалась, потянула из-за ворота длинный рыжеватый волос.