Все для тебя - Лукьяненко Лидия. Страница 48

Все в мире предопределено, как утверждают. И в этом высший смысл. Но какой смысл в их страданиях? Лучше бы они никогда не встретились. Не полюбили бы друг друга.

Нет! Не лучше! Разве она жила до этого? Разве любила? Не встреть Марина Рому, она так никогда и не узнала бы, что такое счастье. Трех дней такой неземной любви ей хватит на всю жизнь. Как там говорится: лучше ждать и не дождаться, чем найти и потерять. Нет! Найти всегда лучше, даже если потом теряешь. За день счастья — сто дней страданий. Такова, видимо, арифметика любви.

У папы был праздник: прибор готов и принят комиссией. Нашлись спонсоры. Начинаются испытания. Папа счастлив, на крыльях летает, не замечая подавленного состояния дочери. Мама немного обеспокоена ее самочувствием, но и она так рада за папу! Счастье эгоистично. Очень ли она сочувствовала Люде, когда сама была счастлива?

По этому поводу дома устраивают банкет. Папа приглашает всю свою лабораторию. В основном это мужчины, и половина — ровесники Марины. Алеша Донцов не сводит с нее влюбленных глаз. Он папин ученик и уже несколько лет тайно вздыхает по ней. Он моложе Марины, высокий и худой, с интеллигентным и, пожалуй, даже красивым лицом, но в очках он кажется ученым сухарем. Сегодня Алеша сидит рядом с ней и пытается вести остроумную беседу. Но как тут проявишь остроумие, если девушка смотрит на тебя и не видит, словно ты стеклянный. Алеша старается, его лицо краснеет. Он вытирает вспотевший лоб, выпивает большую рюмку коньяка и идет напролом.

— Марина. Я давно хотел тебе сказать… Но, пока ты была не свободна, это было неприлично…

Марина смотрит на него с жалостью. Глупый мальчик. Что такое неприлично? Чистоплюйчик ты мой дорогой, как говорил Валера. Страдания обостряют ее восприятие, она ощущает чужую боль, как свою. Сколько же в мире страданий!

— Ты была замужем, и я не смел. Это было бы неправильно… — сбивчиво продолжает он.

А с Валерой жить было правильно? Тратить на этого самовлюбленного павлина лучшие годы? Рискнуть на всю жизнь остаться бесплодной, лишь бы не огорчать его? Отчего ты так долго ждал, мальчик? За эти годы она успела бы и замуж выйти, и ребенка родить, и не было бы ничего важнее.

Алеша стремительно пьянеет. Он не умеет и не любит пить.

— Марина, — сжимает он под столом ей руку. — Я тебя люблю. Я знаю, что во мне нет ничего выдающегося, я обыкновенный. Но я так тебя люблю, как никто и никогда не полюбит. Ты можешь меня выгнать — я пьян. Но я говорю правду… Трезвый не сказал бы. Я даже в кино боялся тебя пригласить.

— Ну что ты, Алеша, — гладит она его по плечу. — Я с удовольствием пойду с тобой в кино. Когда угодно.

— Это правда? Ты завтра не передумаешь?

— Нет.

— Тогда завтра же идем в кино. На последний сеанс. В «Баттерфляй» на «Уйти навеки». Ты видела этот фильм?

— Нет.

— И я нет. Значит, решено?

…Они сидят в кино. Потом в кафе. Первый успех окрыляет Алексея. Он ухаживает за Мариной, лучась от радости. Ее молчаливость и грусть он приписывает разбитому сердцу и не так уж далек от истины. Алеша чувствует себя рядом с ней мужчиной, защитником. Провожая Марину до дому, решается на неслыханную дерзость — слегка целует ее в полураскрытые губы. Она не отвечает, но и не отстраняется. В благодарность он молча покрывает поцелуями ее руки и уходит, полный надежды.

Папа с мамой переглядываются, Алеша нравится им. Особенно — папе. Он считает, что у Алеши большое будущее. Он изобретатель от рождения.

Марине все равно. Завтра Роман уходит в море. На долгих четыре месяца. За это время боль утихнет, он ее забудет, а когда вернется — встретит другую женщину. Но она знает, что он не забудет ее, как и ей не забыть его никогда…

Звонок нарушает ее меланхолию. Это Гриша. Он долго и обстоятельно говорит с мамой, потом с папой, затем трубку передают ей.

— Привет, сестренка! Как ты?

— Нормально.

— Если можешь, выйди с трубкой в другую комнату. Мамы нет рядом?

Марина уходит к себе.

— Нет. У нее мясо в духовке.

— Сестренка, я не знаю, как быть. Он нашел меня.

— Рома?

— Да. Я возвращаюсь вчера вечером — а он сидит у Эммы за столом, меня ждет. Ты слушаешь?

— Слушаю.

— А почему молчишь?

— Что я должна сказать?

— Маринка, он любит тебя, и он хороший парень. Я вижу. Не знаю, как быть. Я сказал ему, что у нас дома возникли проблемы, а мобильный у тебя украли в метро, когда я тебя провожал. Он так выглядел — смотреть больно. Думаю, и ты сейчас не лучше. Я, как мог, успокоил его. Сказал, что ты была расстроена, когда уезжала. Я ведь не врал. Вот номера телефона ему не дал. По-видимому, он решил, что у нас кто-то умер. Ты не подумай, ничего такого я не говорил, но он так понял. Сказал, что любит тебя… Завтра он уходит в море. Сестренка, что ты все молчишь?! Ты слышишь?

— Да.

— Хочешь, я все ему расскажу? У меня сердце разрывается, на вас глядя! Хочешь?

— Нет. Не хочу. Не мучай его этим. Хватит меня одной. Пусть спокойным уходит в плавание. С надеждой на встречу.

— Я могу что-то передать от тебя.

— Ничего не надо. Не могу врать. Четыре месяца — это очень долго. Мало ли что может случиться…

Ему больно смотреть, а ей больно жить! Но жить-то надо. Рома решил, что кто-то у них умер. Да. Она умерла. В тот же день, в тот же час, когда решила все за него.

После этого звонка сонное отупение, в котором она пребывала, сменилось не свойственной ей раздражительностью. После двух встреч она вдруг нагрубила Алеше, вспылила, разговаривая с папой, и наорала на коллегу по работе. Ирина, делившая с ней кабинет, — та самая, которая сказала после развода: «Сама виновата», даже зауважала Марину за это.

— Слава богу, хоть раз дала себе волю! А то ходит вся такая — в благопристойность одетая! Замуж вышла — тихо. Развелась — еще тише. Я уж думала, в тебе не кровь, а водица. Нельзя себя зажимать — свихнешься.

И правда, Марина крикнула — и словно легче стало. А потом все равно стыдно. Вечером почувствовала слабость, прилегла в своей комнате. Пришла мама, чаю с баранками ее любимыми принесла, присела поговорить. Спросила, что с ней происходит. Не влюбилась ли? Про Алешу что-то сказала, о поездке в Питер спрашивала. И Марина сделала то, на что раньше никогда не решилась бы.

— Мама, — сказала она. — Я хотела с тобой поговорить… о том, что произошло давно, с тобой… о твоей любви… в молодости…

Мама испуганно застыла, онемев от неожиданности.

— Мы об этом никогда не говорили, хотя… ведь все в семье знают. Ты очень его любила? Гришиного папу? — она проговорила это, пряча глаза.

Мама молчала. Марине пришлось заглянуть ей в лицо, и она ужаснулась тому, что сделала. Такого выражения на любимом мамином лице она еще никогда не видела. Застывшая маска страдания, как на лике святого, которого подвергают незаслуженному унижению. Мамино лицо было мертвенно-бледным, ей было мучительно стыдно и ужасно больно. Господи, что она наделала? Бабушка не зря предупреждала: это больная тема и не надо ее касаться!

— Мама, мамочка! — бросилась она к ней. — Прости меня, прости! Прости, пожалуйста!

Мама сидела как каменная. Потом, словно очнувшись, погладила ее по голове, отстранилась и вышла из комнаты.

Боже, какая она жестокая! Ей так плохо, что она и другим подсознательно стремится сделать больно! Какое лицо стало у мамы! Неужели она до сих пор любит этого человека? Как же тогда папа? Одно напоминание о прошлом превратило ее в соляной столп, что же было бы, если бы они с Гришиным отцом встретились?

Марина горько заплакала. Ее неожиданный жестокий поступок был вызван последней тлеющей надеждой. Если бы мама сказала беспечно, с улыбкой:

— Ах, так ты все знаешь? Да, была у меня в молодости любовь. Он не захотел на мне жениться. Но это и к лучшему. Я бы тогда не встретила твоего папу и не родила бы тебя…