Террористка - Самоваров Александр. Страница 20

Тот никогда не называл себя по имени или тем более по фамилии: Тимофеев сразу узнавал его по голосу. Гавриил Федорович обладал уникальными способностями, развитыми годами тренировки, и даже пьянство последних лет не смогло убить эти способности.

У него была феноменальная память. В своей голове он хранил тысячи телефонов, фамилий, адресов и все прочее, необходимое для работы. И как бы плохо ни работал телефон, по отдельным интонациям, по тембру голоса он всегда узнавал звонившего.

Он коротко бросил Старкову:

— Буду у тебя в семь вечера.

А в два часа, после обеда, когда Гавриил Федорович заставил свой отравленный организм принять горячее первое и съел залитую соусом огромную горячую сосиску, его вызвал к себе шеф.

Наедине шеф называл его по имени и отчеству, а он его — просто по имени.

— Как дела, Гавриил Федорович?

— Хреново, Сережа.

— Не хреново, а х…о, — сказал Сергей Анатольевич, — но я вас вот почему вызвал…

Молодой еще человек, Сергей Анатольевич выглядел устало и, пожалуй, не лучше своего пожилого подчиненного.

— На одного из твоих подопечных, Дубцова, совершено покушение…

— Никто на него не покушался. Машину взорвали и обшивку двери сожгли.

— Не будем тратить слова и время, мы оба понимаем о чем идет речь. Если Дубцова убьют или произойдет еще что-то, похищение его родственников… и тому подобное, то это будет сигналом для таких, как он, воротил. Они начнут давить через своих людей на правительство, увеличивать охрану, закупать пулеметы… В общем, Гавриил Федорович, разберись с этим вопросом.

— Дожили мы с тобой, Сережа. Раньше мы их хоть охранять не обязаны были.

У Сергея Анатольевича лицо свело судорогой, но он промолчал. Молча пожал руку Тимофееву.

Ровно в семь часов Тимофеев звонил в дверь квартиры, снятой Старковым на три месяца. Поздоровавшись и почувствовав, что Станислав внутренне напряжен, полковник выставил на стол бутылку «Столичной».

— С утра горит, — объяснил он.

— Может, эту выпьем, — достал Старков из бара водку «Абсолют».

— Давай эту.

Выпили, закусили черным хлебом. Старков стал рассказывать о своей встрече с Дубцовым. Полковник внимательно слушал и молча кивал. События развивались примерно так, как он предполагал.

— Значит, этот господин сам предложил вам союз и дружбу?

— По-моему, он понял, что я никакой не рэкетир, — сказал Старков.

— Он это давно понял. Гвоздь номера в другом. Он желает использовать нас, а мы должны использовать его. Мальчик предложил нам игру. Что можно сказать? Отважный мальчик.

— Он производит впечатление умного и смелого человека.

— А он такой и есть. Тот, кто добирается в их мире, — Гавриил Федорович ткнул пальцем в сторону темного окна, — в их темном мире до таких вершин, обязательно смел и умен. Но Дубцов никогда не занимался рэкетом. Никогда! Зачем это ему сейчас?

— Актер из меня никудышный, — с усилием выдавил из себя Старков, — по-моему, он меня легко прочитает.

— Но вы ведь не один, подполковник! Давай-ка допьем твой «Абсолют».

Тимофеев поймал на себе внимательный взгляд Старкова.

— Что смотришь? Ну пью я. А чем еще заполнить пустоту вот здесь? — Гавриил Тимофеевич постучал в свою широкую грудь. — Ты о другом думай. Вся эта катавасия в России не прекратится. Мы с тобой погибнем и, может быть, скоро, но наследников нам оставить надо. Я тебе еще ребят подыщу. Будем драться, подполковник, как умеем, как сможем, так и будем драться.

— Странные ощущения я испытывал, — сказал тихо пьянеющий Старков, — говорю с ним, и вроде как я преступник, а он — добропорядочный гражданин.

— Мы, русские, не умеем ненавидеть. Мы очень скоро забываем причиненное нам зло, — сказал Гавриил Федорович. — А в смертельной схватке победит тот, кто сильнее ненавидит. Помнишь такой рассказ у Шолохова — «Наука ненависти». Я, только дожив до седых волос, стал понимать смысл этого названия. Подумай, подполковник, — наука ненависти! Лично я эту науку осилил. Раньше я дураком был. Боксом до тридцати пяти лет занимался.

Тимофеев махнул рюмку и уточнил:

— На соревнованиях до двадцати шести лет выступал, а потом для себя. Настучат тебе за вечер по голове, и чувствуешь чудесную пустоту в ней. Народ и партия едины! — выбросил руку вперед полковник. — КПСС наш рулевой! А потом на повышение пошел, думать стал. В нашей профессии опасно думать на политические темы. А мне пришлось по долгу службы. Углубленно изучал работу царского Охранного отделения. И пришел к выводу: здорово они работали. А сейчас пришел еще к одному выводу — и сажали они тех, кого надо. Все недоумевал: как они проиграть могли? Теперь я их очень хорошо понимаю. Так вот, вернемся к ненависти. Коль ты ввязался в политику, то запомни. В политической борьбе прав не тот, кто прав (правых в ней вообще нет), а тот, кто себя и других сумел убедить в собственной правоте. Если ты сам не веришь в то, что говоришь, кто тебе поверит? Врать политику надо уметь. Но это уже другое дело. Внутри себя он должен быть уверен в своей правоте и должен ненавидеть своих противников. Я-то считал, что ты, подполковник, прошел науку ненависти…

— Я ни от чего не отказываюсь, — мрачно возразил Старков.

— Вот и славно. Но я о другом. Если чувствуешь, что можешь сломаться, — выходи из игры.

Старков молчал. Пока он только выполнял понятные ему в общих чертах планы сидящего напротив человека. Извилистая тропа, на которую он вступил, вела его по склону пропасти, а он даже не знал, что там, в конце этой тропы.

— Не веришь мне? — спокойно и даже равнодушно спросил Тимофеев. — И правильно делаешь. Никому не верь до конца. Но и совсем без доверия нельзя. Думай, анализируй.

Бывший спецназовец не знал, что ответить. И он решил про себя, что данный ему совет — мудр. Первое же крупное дело покажет, кто чего хочет и кто чего стоит.

— Было бы хуже, — продолжал полковник, — если бы поверил мне безоглядно. Я бы стал сомневаться в тебе. Самый опасный партнер в моем деле тот, кто не задает вопросов или не высказывает своих опасений вслух.

Станислав Юрьевич вздохнул. С ним работал опытный человек и своего рода психолог. И он, пожалуй, прав. Нужно перестраиваться. Начиналась совсем другая война, которой его не обучали.

…Выходя из подъезда, Гавриил Федорович поскользнулся на банановой корке и чуть не упал.

— С-с-сукины дети, — сказал он с яростью, но не в адрес тех, кто бросил банановую корку, а в адрес своих врагов, — сукины дети!

Было уже часов одиннадцать. На пустынных улицах дул холодный ветер. Полковник, выпивший бутылку водки, чувствовал себя в полной форме. Он был едва ли не трезвее, чем сегодня утром, но ярость переполняла его.

— Сукины дети!

Возле ларьков кто-то возился, взвизгнула женщина. Но Тимофеев даже не повернул головы. Он мало чего боялся в этой жизни, тем более что в кобуре под пиджаком у него был пистолет. Однако его окликнули.

— Мужик, а мы щас русскую девочку трахать будем в два смычка. Хочешь посмотреть?

Гавриил Федорович медленно обернулся. Трое чернявеньких мелких мужичков затаскивали в темный ларек крупную девку. Она для вида ломалась. Но увидев, что Тимофеев повернулся и пошел к ларьку, она крикнула:

— Отец, да я добровольно, шутят они.

— Сукины дети, — сказал полковник, чувствуя, что наконец его ярость имеет возможность излиться.

— Эй, отец, — насторожился худой кудрявый парень, — ты чего! Ты чего? Шуток не понимаешь?

Двое других встали за спиной кудрявого. А тот быстро сунул руку в карман.

— Стой. Еще шаг — стрельну.

— Сукины дети!

Бывший боксер ушел в сторону и резким ударом свалил курчавого. Тот упал без звука, раскинув в стороны руки. Так и осталось неясным, что он хотел достать из кармана.

Двое других отскочили в сторону. После секундной паузы один из них с криком «ия» ударил Тимофеева ногой в голову. Тот чуть поднял плечо и уклонился. Ботинок ударившего скользнул по плечу, а Тимофеев, рванувшись вперед, двумя прямыми ударами свалил «каратиста».